Лариса Михайлова - Сверхновая американская фантастика, 1994 № 01
В ближайшем к месту убежища Маклила аэропорту психиатр взял напрокат машину и проделал длинный изнурительный путь, все время в гору, добравшись наконец до того самого магазинчика. Интервью с владельцем магазина познакомило психиатра примерно с тысячей и восемьюстами насущных и животрепещущих тем. Он рассказал об ужасно плохом теперешнем бизнесе и о процветании в прошлом, о долгой засухе и о ее пагубных последствиях, о трагедии незаслуженных обвинений в высоких расценках, притом, что всякий, кого Бог наделил хотя бы куриными мозгами, должен был бы понять, чего стоит доставлять товары в это чертово высокогорье, где всем всего надо понемногу и нельзя завезти большую партию… Из этой словесного потока психиатр выловил и обрывки сведений, касающихся Маклила: точное указание места, где расположена хижина; факт его превращения в глухонемого, не умеющего читать, и заявление, что он определенно сумасшедший, ведь кому в здравом уме может прийти в голову заказать 84 банки с красками разных цветов объемом в полпинты каждая, да и вообще поселиться в этих краях по своей воле?
Через некоторое время психиатр вырвался из объятий словоохотливого владельца магазина и поехал дальше, и с каждой милей местность становилась все более гористой и дикой, и психиатр молил Бога, чтобы с автомобилем чего не случилось. Но как это часто бывает, уверенности не обрел. Не прошло и десяти минут после молитвы, как в равномерном шуме мотора послышались резкие хлопки, похожие на револьверные выстрелы. Психиатр в беспокойстве съехал на обочину и выключил мотор. Звуки не исчезли, и он начал осознавать, что источник звуков был явно не в автомобиле и даже не поблизости от него, а высоко в горах. Вверх вело еще около полутора миль дороги, психиатр ехал и все больше удивлялся, потому что звуки становились все более громкими и вообще ни на что не похожими. Они несколько напоминали музыку, но привычной она вряд ли могла бы показаться даже на другой планете, не только что на нашей. Энергичное соло духового инструмента. Ноты разбежались по двум октавам: высокие дико и немузыкально скакали, средние звучали резко, зато нижние казались голосом окрестных гор, возносились до самого неба, жгли душу, выражали существо природы — просто и естественно. И самое удивительное, что гармоники были совершенны — в этом чудовищном шуме слышалась согласованность электрооргана. У психиатра был неплохой слух, и ему удалось оценить звучание и одновременно уловить, что исполнялся простенький этюд Черни для начинающих, тот самый нудный гудящий этюд: «до-ми-фа-соль-ля-соль-фа-ми-ре-соль-ля-си-ля-соль-фа-ми-соль-ля…» и далее черепашьими шажками вверх и вниз по гамме.
Психиатр увидел голубое небо почти под передними колесами автомобиля, резко вывернул руль и оказался на заросшем травой дворике перед перестроенной хижиной лесника, которую, впрочем, заметил не сразу, так как сидящий перед ней субъект выглядел, как мгновенно определил психиатр, в высшей степени сумасшедшим.
Субъект сидел под высохшей, искривленной ветром елью, босой… до подмышек. Плечи его покрывали остатки порванной рубахи. Шляпа на голове напоминала перекосившуюся остроконечную палатку бойскаутов. Он играл или, быть может, пытался играть на офиклеиде, а на плечи ему падали иголки, сыпавшиеся с дерева каждый раз, когда он выдувал ре-бемоль нижнего регистра. Только мышь, на репетиции оркестра попавшая внутрь трубы, могла бы во всей полноте ощутить, что значит находиться рядом с действующим офиклеидом…
Да, это был Маклил, собственной персоной. Раздобревший, раздавшийся в боках. Увидев автомобиль, он не прекратил игру, но подмигнул психиатру, улыбнулся уголком губ, выползшим из-под мундштука офиклеида, и приветственно помахал тремя пальцами — все, что он мог себе позволить, не прерывая гаммы. Он и не прерывался, пока не закончил ее отрабатывать, после чего бережно приставил офиклеид к ели, а сам поднялся с земли. Под медленно стихающие величественные звуки, скатывающиеся с гор в долину, к психиатру пришло осознание безнадежности положения: оказаться наедине с явно ненормальным пациентом (редкого причем физического здоровья и явно нерастраченных сил) на вершине горы, с которой он едва не свалился несколько минут назад. Тут он поспешно поднял боковое стекло, защелкнул дверцы и только тогда почувствовал себя в относительной безопасности. Но доброе, улыбчивое лицо Маклила, радушие, которое сквозило в каждой морщинке этого загорелого лица, оттеснили страх, прогнали осторожность, и, не успев сообразить, что же он делает, психиатр открыл дверцу и шагнул на траву, переполненный до краев души ясной радостью. Он обратился к Маклилу по имени, но тот либо не расслышал, либо не заметил в словах никакого смысла и просто протянул навстречу большую теплую ладонь, которую психиатр и пожал. В мозолистой руке Маклила ощущалась сдержанная сила слона, осторожно поднимающего себе на спину осыпанного блестками циркачонка. Психиатр внутренне улыбнулся своему сравнению, потому что Маклил вовсе не был особенно крупным, просто вокруг него витало ощущение уверенной и бережной силы. И, раз появившись, улыбка расплылась на лице психиатра и больше с него не сходила.
Он принялся объяснять Маклилу, что он — писатель, впитывавший всем своим существом виды по сторонам бегущей вперед дороги, которая незаметно привела его сюда… Но, не закончив своих жизнерадостных объяснений, психиатр вдруг каким-то образом осознал, что, хотя взгляд Маклила и четко сфокусирован на его лице, смысла слов он не различает: так слушают новую интересную мелодию. Казалось, Маклилу доставляло даже особое удовольствие внимать произносимым звукам — но не более того. И все же психиатр договорил свою речь. Маклил подождал немного как бы в предвкушении новых звуков, но не дождался, улыбнулся еще ослепительнее, чем прежде, и задорным кивком пригласил к себе в хижину. Психиатр последовал за хозяином, бормоча по дороге причитающиеся случаю банальности о прекрасных горных вершинах, чудном виде и т. п. Войдя в дом, он неожиданно рявкнул в безответную спину: «Вы что, не слышите, что я вам говорю?!» Но Маклил, не обернувшись, только махнул зазывно рукой.
На пороге комнаты психиатр застыл, хлопая глазами, пораженный сумятицей красочных мазков, покрывавших все кругом. Одну стену занимало огромное окно, за которым виднелись горы, колышущийся туман создавал ощущение движения. Остальные стены были завешаны белыми шенилевыми покрывалами, пол выкрашен белой краской, поэтому в комнате было даже светлее, чем снаружи. Напротив стены-окна стоял огромный мольберт, сработанный из ошкуренных шестов, в местах соединения скрученных проволокой. На мольберте красовалось громадное полотно, выполненное отчасти в манере беспредметной живописи в чистых и абсолютно несочетающихся тонах. Полотно передавало ощущение Цветового вихря, застывшего в комнате, и бесконечности, открывавшейся из окна. Детально были воспроизведены только офиклеид, похожий на загрузочную воронку какой-то адской машины, и несколько фиалок на переднем плане. Но форма (или фигура), изображенная в центре картины, вызывала отвращение, отталкивала не только зрителя, но и все окружающие ее на картине вещи и формы. Поняв, что фигура ему ничего конкретно не напоминает, психиатр почувствовал странное облегчение.
По обе стороны мольберта стояли другие картины, покрытые полосами, пятнами и пересекающимися плоскостями до боли ярких и чистых цветов. Психиатра осенило, что выполнены они были красками из тех нескольких дюжин маленьких баночек, которые так заинтриговали владельца магазина у подножия горы.
Там и сям в видимом беспорядке были расставлены глиняные статуэтки, многие из которых стояли на невысоких деревянных подставках. Одни подставки были ошкурены, другие покрашены, выпуклости и вогнутости третьих повторялись в скульптурах, стоящих на них, а все неровности четвертых замазаны глиной. Некоторые скульптуры окрашены, другие — нет, остальные ждут очереди — так, по крайней мере, казалось. Среди статуэток можно было обнаружить абстрактные объемы, уродцев с выпученными глазами, одну сумчатую женскую фигурку, одну гитару с ногами, несколько (правда, не очень много) привычных для всякого мало-мальски сообразительного и уважающего себя психиатра символов. Мебель, как таковая, отсутствовала. Полки разной длины и высоты, уставленные ящиками с гвоздями, штуками материи, консервами и кухонной посудой, тянулись по стенам. Стол скорее походил на верстак с тисками с одной стороны и еще незаконченным, но весьма изобретательно задуманным ножным гончарным кругом — с другой.
Кровати не было видно, поэтому психиатр спросил, где Маклил спит, и снова тот отреагировал на его речь не как на полные смысла слова, а как на вереницу приятных для слуха звуков, наклонив голову набок в ожидании продолжения новой мелодии. Тогда психиатр перешел на язык знаков, положив лодочку из ладоней себе под ухо и прикрыв глаза. Когда он открыл их, Маклил энергично закивал, подошел к стене, задрапированной белой материей, и вытащил из-за складок шенили гамак, один конец которого был привязан к стене, а другой Маклил повесил на крюк, вбитый в массивный переплет стеклянных панелей окна. Лежащий в гамаке должен раскачиваться между небом и землей, подобно гробнице Магомета: небо и горные пейзажи окружали спящего со всех сторон. Но восхищение идеей угасло, как только психиатр понял, что жесты Маклила предлагают ему незамедлительно лечь в гамак; он стал осторожно отступать с восклицаниями, которые должны были довести до сознания Маклила, что его вопрос был вызван чистым любопытством, что он абсолютно не устал и не хочет спать, черт побери! Но Маклил продолжал настаивать и в конце концов сгреб психиатра в охапку и отнес его в гамак, поступив с ним как с ребенком, разводящим капризы перед отходом ко сну. Всякое желание брыкаться и спорить зыбкая сетка гамака тут же пресекла, тем более что только теперь стала ясно видна за наклоненным наружу стеклом отвесная скальная стенка высотой по меньшей мере четыреста восемьдесят футов. «Ну, ладно, если вы настаиваете…» — подумал психиатр.
