Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №06 за 2008 год
2. Толстый слой соломы надежно защищает хижины даже от проливных тропических дождей
Вежливость — второе счастье
Среди всех индейцев, обитающих в верховьях Шингу, калапало выделяются особым моральным кодексом — ифутису, который играет ключевую роль в их жизни. Это ряд этических законов, правил поведения, характеризующийся отсутствием социальной агрессивности. Так, например, не принято публично обсуждать что-то, что поставит другого человека в неудобное положение. Кроме того, это практика великодушия, гостеприимства и готовности отдать или разделить материальное имущество. Демонстрация поведения ифутису придает престиж человеку и очень важна в распределении политической власти.
В противопоставление ифутису калапало различают поведение итсоту, которое связывается с непредсказуемым гневом, насилием и жестокостью. После установления границ резервации на одном замкнутом пространстве оказались многие неродственные племена, этнографическая ситуация в районе реки очень усложнилась, и калапало имели частые столкновения с другими племенными группами, ставшими их невольными соседями. Наиболее острые конфликты у калапало были с племенем ягума. Так вот, враждебное поведение индейцев ягума калапало связывают именно с итсоту и называют их не иначе как «жестокие люди».
Ифутису — это не только модель идеального поведения, но также и ряд диетических табу, которые индейцы строго соблюдают. Все живые существа классифицированы по тому признаку, можно ли их использовать в пищу или нет. Калапало отвергают почти всех лесных животных, используя в качестве еды в основном рыбу, а также то, что они вырастили сами — в первую очередь маниоку. В дополнение к этому существуют определенные ограничения для людей, находящихся в пограничных жизненных ситуациях, — например во время болезни, а также в подростковом возрасте. Диетическая система очень важна для калапало. Они уверены, что внешний вид — это отражение внутреннего мира. А физическая красота, достигнутая ограничениями в пище, является признаком морального совершенства.
Мне не раз довелось наблюдать этот принцип в действии. Но один случай особенно поразил: по деревне шла женщина с ребенком. Я ее сфотографировал и продемонстрировал ей картинку на дисплее фотоаппарата. Индеанка очень засмущалась, раскраснелась, захихикала и убежала в свою хижину. Каково же было мое удивление, когда минут через 15 она сама разыскала меня у реки — в этот раз на ее шее красовалось перламутровое ожерелье из раковин земляной улитки, лицо было раскрашено красным цветом, а на щеках красовался характерный симметричный черный рисунок. Мысль о том, что она принарядилась специально для того, чтобы сфотографироваться снова, оказалась неверной, так как Киракуйя (это ее имя) не дала мне навести на себя объектив, но зато спросила «Bonito?» («Красиво?»). На мой утвердительный ответ Киракуйя взяла меня за руку и повела в хижину. Там она продолжила украшать свое тело: наносила узор на бедра и руки, надевала новые браслеты и ожерелья из семян. После каждой операции она снова спрашивала «Bonito?». Мой неизменно утвердительный ответ вызывал гордую и счастливую улыбку на ее лице, и она продолжала наряжаться с еще большей тщательностью. Кстати, сфотографировать себя она так и не позволила.
Когда мы с Жьиуауа уезжали, не занятые работами жители деревни собрались на берегу — попрощаться. Индейцы долго махали нам вслед, а ребятишки с криками бежали по берегу, пока наша «моторка» не скрылась за поворотом реки. Территория калапало осталась позади.
Фото автора
Владимир Алексеев
Доктор, скажите правду...
Русское слово «врач» буквально означает «тот, кто врет». И вовсе не потому, что наши далекие предки так сильно не доверяли своим лекарям. Просто в древности слово «врать» значило всего лишь «говорить», а главным средством лечения любых болезней были именно заговоры от недугов. Можно даже сказать, что в русском названии целителей отразилось скорее уважение к слову и его лечебным возможностям.
Тем не менее еще совсем недавно врачи при определенных обстоятельствах не только могли, но и были обязаны скрывать от пациентов истинное положение дел в отношении их здоровья. Сегодня российский закон смотрит на это совсем иначе, но ни в обществе в целом, ни среди врачей вопрос о допустимости и оправданности лжи в таких ситуациях пока не решен окончательно. Речь идет, конечно, о том, всегда ли врач должен сообщать пациенту его настоящий диагноз.
Блаженное неведение
«Окружи больного любовью и разумным убеждением, но главное — оставь его в неведении того, что ему предстоит, и особенно того, что ему угрожает», — рекомендовал своим последователям Гиппократ, самый авторитетный теоретик врачебного дела в эпоху античности и Средних веков. За этим советом — представление о болезни в первую очередь как о страдании, облегчить которое призван врач. С этой точки зрения вполне достаточно, чтобы больной лишь выполнял указания и назначения эскулапа, а его сознание не было обременено знанием о возможных неблагоприятных прогнозах (в том числе и о смертельной опасности), усугубляющим физическое страдание. «Кто вам дал право говорить мне об этом?» — вырвалось у Зигмунда Фрейда, узнавшего о том, что у него рак. Основатель психоанализа был, безусловно, человеком мужественным и любознательным, но не видел смысла носить в себе ужас, который невозможно предотвратить. И более того, считал, что врач не вправе взваливать на пациента такое бремя.
Кроме того, по мнению приверженцев этой традиции, «страшный» диагноз осложняет лечение. Как известно, эффект плацебо действует в обе стороны, и если пациент уверен, что ему уже ничто не поможет, эффективность практически любого лечения ощутимо снижается. Некоторых больных диагноз-приговор может подтолкнуть к весьма опрометчивым шагам. Во многих публикациях по этой теме описан конкретный клинический случай: некий врач-онколог сообщил неутешительный диагноз пациенту, производившему впечатление спокойного, уверенного и уравновешенного человека. Тот выслушал рекомендации, взял направление на дополнительные анализы и госпитализацию, поблагодарил врача, вышел в коридор и выбросился в окно. Правда, популярность этой истории у защитников тайны диагноза наводит на мысль, что данный случай едва ли не уникален. Но кто знает, сколько больных, узнав об истинном положении дел, отказались от лечения или просто утратили желание и силы сопротивляться своей болезни?
Наконец, всегда остается вероятность того, что грозный диагноз ошибочен, и тогда страдания, которые он причинил больному, окажутся и вовсе напрасными. Еще чаще бывает, что врач все определил правильно, но пациент воспринял его слова слишком категорично, сочтя вероятный печальный исход неизбежным. Те, кто был рядом с Евгением Евстигнеевым в последние дни его жизни, говорят, что, когда британский медик излагал ему возможные варианты лечения ишемической болезни сердца и рассказывал о серьезности его заболевания, великий артист то ли из-за ошибки переводчика, то ли под влиянием каких-то собственных переживаний понял, что его жизнь висит буквально на волоске и бороться за нее бессмысленно. Волосок и в самом деле оборвался, и Евгений Александрович умер, так и не дождавшись операции.
Однако, несмотря на все эти вполне здравые рассуждения, в европейской медицинской традиции сокрытие диагноза от пациента всегда было скорее правом врача, чем его обязанностью. Дело в том, что этот подход таит в себе неустранимую этическую проблему. Его сторонники обычно пользуются благозвучными словами типа «сокрытие диагноза». Но если врач в самом деле хочет, чтобы больной не догадывался о своей обреченности, он должен лгать и лгать как можно убедительнее. В ответ на напряженные вопросы «Доктор, что со мной? Что меня ждет?» нельзя отмолчаться, переменить тему или беззаботно бросить «Да зачем вам это знать? Выполняйте назначения, а остальное — не ваше дело!» — больной сразу поймет, что дело плохо.
Впрочем, советскую медицину такие этические тонкости не смущали: диагнозы в ней фальсифицировались регулярно, причем не только тогда, когда речь шла о неизлечимых смертельных болезнях. Заведомо ложные диагнозы вписывались и в истории болезни участников испытаний оружия массового поражения, и в справки о смерти заключенных, выдаваемые их родственникам. И это были не эксцессы, не злоупотребления отдельных медиков (время от времени случающиеся в любой стране), а, наоборот, обязательные требования, от выполнения которых врачи практически не могли уклониться. То же самое относилось и к безнадежным больным. «Известно, что «лжесвидетельство» по отношению к неизлечимым и умирающим больным было деонтологической нормой советской медицины», — пишет заведующая кафедрой биомедицинской этики и медицинского права РГМУ Ирина Силуянова. Под запрет на сообщение больному правды было даже подведено теоретическое обоснование: в борьбе за жизнь больного следует использовать все возможности, а коль скоро страх смерти ослабляет организм в его борьбе с болезнью, приближая тем самым смерть, то сообщение пациенту его истинного диагноза приравнивалось к неоказанию ему врачебной помощи в должном объеме. Таким образом, лишение человека права на достоверную информацию о собственном состоянии превращалось в защиту его же права на медицинскую помощь. Подобное рассуждение вполне вписалось бы в набор лозунгов из знаменитой антиутопии Джорджа Оруэлла «1984»: «свобода — это рабство», «война — это мир» и т. д.
