На изломе осени - Дарья Андреевна Кузнецова
— Как же так? — изумился я притворно. — Звала меня — и просишь не подходить. Ай-ай, красавица, — я покачал головой и цокнул языком. — Нехорошо.
Она, кажется, поняла. Рот, сомкнутый от злобы, снова раскрылся, рука с ножом опустилась вниз, а другая, испачканная, раненая, поднялась, потому что девчонка вдруг вхлипнула — и прикрыла рот ладонью.
— Получилось, — прошептала она. — Получилось!
Она и сама в то не верила. Зря.
Во всем, что касается колдовства и чудес, лучше верить себе — и верить в себя. А то ничего не получится, или, еще хуже, получится — но не так, как ожидалось.
Слабость чужой воли ощущалась, как приглашение, и я едва удержался от того, чтобы не усмехнуться, обнажив зубы.
Зубы у меня были что надо — с человеческими не спутать.
Ведьма начертила в воздухе тайный знак — правильный, к ее счастью, пусть рука и дрожала. Я шагнул ближе.
Мой названный братец, Принц Жимолость, владыка летнего полдня, любил говорить, что у каждого из нас есть свое искушение, своя уязвимость. У него это был мед, живое золото, рожденное в сотах.
У нашего старшего брата — Короля Падуба, Зеленого Рыцаря — страсть была к доброму пряному элю, созревающему в самые темные дни зимы, и к алой крови на алтаре.
Меня же манило тепло. А знак, правильный знак, способный подозвать меня ближе, обещал мне его — теплый очаг, и смех, и добрые объятия друга. И что тьма расступится предо мною, и Безвременье станет вдруг дорогой, в конце которой горит для меня огонь в чьем-то фонаре на перекрестке, и значит — есть еще надежда.
Это была ложь, конечно, и та, что создала эти знаки, заплела нужные слова в заклинание, та, что придумала полынный дым и нашла нужный час, когда граница тоньше всего, — о, она знала, что лжет, и лгала с наслаждением!
Я не убил ее, но забрал ее душу в свиту, сделал псицей, бегущей за моим конем по темному небу, и так будет во веки веков, пока не закончится мир — или пока я не получу свое прощение и не уступлю свое место новому Королю.
Правда, поди найди дурака такого, чтобы согласился.
— Так что, — сказал я, улыбаясь, как влюбленный юноша. — Тебе что-то нужно? Может, показать, где зарыто разбойничье золото? — я на шаг приблизился к ней — так близко, что слышал, как маленькая ведьма раздраженно пыхтит. — Или открыть тебе тайну, как быть желанной каждым, кого ты встретишь? Или… — я потянулся к фибуле, скрепляющей ворот моей накидки, совсем легкой для утра, когда выпал первый снег. — Или подарить тебе поцелуй и жаркие объятия на алтарном камне?
Она отшатнулась и выронила нож. Я поднял его, для этого пришлось приблизиться к девчонке вплотную. Тлеющий пучок трав еле слышно хрустнул под моим сапогом, я вдавил его в снег без жалости и заставил ветер развеять горчащий дым.
Ветер послушался меня.
Ведьма замерла.
Дыхание у нее было теплое, чуть хриплое, как у больного, а от кожи и волос пахло полынным дымом, молоком и смертью.
Еле-еле, почти незаметно, за травяной горечью не различить, если не приблизиться. Зерно смерти раскрылось и уже пустило корни в эту жизнь, уже вросло в нее, но пока не дало пока всходов. Я знал этот запах: так пахнет в домах, где есть больной старик или ребенок, который уже обречен. Врата смерти едва приоткрылись, но холод ее уже коснулся человеческого тепла — и стал болезнью или бедой. Не мгновенной гибелью, а медленным умиранием.
У девицы, что стояла передо мной так близко, что почти упиралась носом мне в плечо, было в запасе несколько лет жизни — или несколько месяцев, как повезет, и она знала об этом, потому и пришла сюда в этот день и в этот час.
Я взвесил нож в руке и протянул хозяйке рукоятью вперед.
— Держи, — сказал я. — И рассказывай, зачем звала. Кто бы ни научил тебя правильно звать, он должен был сказать тебе, что времени будет немного, так что поторопись, маленькая ведьма. Взойдет солнце — и я уйду.
И я сел на каменный выступ, стряхнув с него снег.
Рассыпчатый, колкий, обжегший ладонь холодом.
Мир светлел, пусть и медленно, и я видел, что плащ на моей ведьме синий, тяжелый, подбитый дорогим собольим мехом.
***
Ее звали Адельхейд, она была ублюдком старого барона — ублюдком признанным, старик Рейнхард ее даже в свиту своей третьей жены ввел. Отсюда и плащ, и тонкие кольца на бледных пальцах, и ровная белизна кожи, и характер этот — с гонором, как у батюшки, который ничьей власти на этих землях признавать не хотел, пока не находила сила на силу.
Я уважал барона и уважал его власть, пусть даже знал, что он жаден был и до грабежей, и до порчи девок, по согласию или нет. На гербе у него была червленая лисица, бегущая по серебряному полю, а в стенах замка висело не счесть охотничьих трофеев — и лисы, и олени, и кабаны, и волки, и барсуки находили свою смерть от руки барона.
Трофеи другого рода он напоказ не выставлял, но я их видел. И драгоценные золотые блюда, привезенные с юга. И чаши из кости чудовищ, инкрустированные серебром. И книги, которые старик Рейнхард берег пуще своих дочерей, пусть и не мог их прочитать — они были написаны на языке пустынных кочевников или древних философов с южного побережья. Он знал цену золоту, верности и знанию, знал — и умел этим выгодно распорядиться.
Я не удивился тому, что Адельхейд есть. Я не удивился даже ее имени — баронские ублюдки, признанные им, были на полступни благородны. Я удивился тому, что она пришла и тому, о чем она просила здесь, на границе ночи и утренних сумерек, в кругу серых камней, которые были старше рода ее отца, старше меня, старше рощи за нашими спинами.
— Я умру, — сказала дева Адельхейд.
Рука ее сжала ворот плаща.
— Все вы умрете, красавица, — ответил я беспечно.
Ветер, послушный ветер, не отлетал далеко. Я слышал в нем отзвук колокольного звона за лесом, и шорох, с которым
