Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №01 за 1973 год
Я протянул ему томагавк. Эдсон сжал рукоятку, худое старческое тело его разогнулось, глаза заблестели. Тяжесть девяноста зим, казалось, вдруг перестала давить на его усталые плечи. Выпрямившись и устремив затуманившийся взгляд в прошлое, он произвел великолепнейший бросок.
Уильям Чайлдрес, американский журналист
Перевела с английского Л. Резникова
Кто перетянет слона?
Слоновьи дуэли в Таиланде и Бирме, когда схватывались монархи, сидящие верхом на слонах, а подданные, стоя поодаль, с трепетом ожидали исхода боя, отошли в область невозвратного прошлого вместе со всей пышной и наивной эпохой средневековья. Память о них сохранилась лишь в летописях, на сценах театров да еще на страницах десятого номера нашего журнала за 1972 год.
С тех пор слону уготованы были лишь мирные профессии, и поныне в южных странах он выполняет обязанности бульдозера, трактора, подъемного крана и грузовика. Однако память о боевом прошлом слонов еще жива, и лучшим тому доказательством служит «слоновья олимпиада», которую устраивают каждый год 21—22 ноября в таиландской деревне Сурен.
Полторы сотни слонов со всей страны добираются «своим ходом» до Сурена, чтобы провести своеобразное четырехборье. Состязания начинаются с бега: по команде слоны устремляются вперед и мчат со скоростью сорок километров в час. Правда, разглядеть самих участников забега трудно, ибо при этом поднимаются густые тучи пыли. Судьи с опасностью для жизни аккуратно записывают очки. После краткого — часа четыре — отдыха начинается парад. Разукрашенные животные легким слоновьим шагом двигаются по улицам, а любой из зрителей за небольшую плату может взобраться на спину полюбившемуся ему слону. Последний при этом становится перед седоком на колени. Чем грациознее поклон и приседанье слона, тем больше очков в его сумме четырехборья. Судьи идут рядом и фиксируют каждый промах.
Следующий день начинается с Рам Сак — общего танца слонов и людей. Танец этот интересен тем, что, собственно говоря, никто не танцует, ибо слоны... свистят, а люди занимаются акробатикой. Оркестранты бамбуковыми палками ритмично ударяют о землю, и с каждым ударом танцор должен ухватиться за бивень своего слона-партнера и повиснуть в воздухе.
Кульминационный момент соревнований — перетягивание каната. С одной стороны выстраивается цепочка из самых сильных мужчин, отобранных специальной комиссией, с другой — всего одна слониха, опоясанная цепью, к которой привязан канат. На спине у нее сидит погонщик—махаут, который подбадривает ее и разрешает двигаться только вперед. Результат этих состязаний всегда однозначен: слониха перетягивает канат на свою сторону, но все равно каждый год самые сильные мужчины самым серьезным образом пытаются одолеть слониху.
Спортивный праздник окончен. Завершает его — к вечеру второго дня — военный парад. На слоновьих спинах крепят маленькие крепости. Ощетинившись копьями и мечами, крючьями для захвата слона «противника», занимает в них места экипаж в средневековых доспехах. Звон мечей, сверкание копий, победный рев боевых слонов — вот-вот сцепятся клыками и хоботами соперники, вот-вот, зацепив «противника» крюком, ринутся на абордаж воины... Но вдруг все утихает, и «враги» из разных экипажей, протянув руки, вежливо благодарят друг друга за доставленное удовольствие и выражают надежду встретиться на будущий год на слоновьем празднике в Сурене.
М. Климова
Костер Аполлону
I
— Mon ami! — оглушительно рокотал Славчо Чернишев хорошо поставленным пиратским голосом, от которого огонек древнего милетского светильника испуганно шарахался в сторону. — Мой друг! Ты приехал в злой ветер!
Скорбный греческий нос Славчо навис над чашей тончайшего болгарского вина, а свободную от этой чаши руку он щедрым античным жестом протянул к ночному окну:
— Треос леванти летит над Созополем!
Этого робкий светильник, изготовленный за два с половиной тысячелетия до нашей со Славчо встречи и явно рассчитанный для беседы учтивой и неторопливой, не выдержал: огонек сорвался с тонкого горлышка и исчез в накуренной темноте. В черное окно сразу же углом врезалась заснеженная кровля старинной церкви с двумя белыми зимними звездами над нею.
Пока Славчо искал спички, я вышел во двор, спустился в подвал, где связки сушеной и вяленой рыбы висели над запыленными обрубками римских богов и стояли, прислонясь к их мраморным плечам, широкие и приземистые, как триремы, оплетенные бутыли с вином. («То исмарская лоза, mon ami! Об этом вине распевал Гомер и причмокивал от удовольствия. Древние греки спекулировали им по всему Средиземному Понту!»)
...В этот город меня привели слова, которые я прочел в академически пухлом справочнике: «Тридцать ветров овевают Созополь». Одиссеевская эта фраза казалась каким-то реликтовым обломком, античной колонной, проросшей сквозь асфальт современной улицы. Желание увидеть город, который смог столь бережно сохранить свои ветры «с итальянскими и греческими названиями», что они уже стали неким определителем его, оказалось, видимо, сильнее командировочного предписания — и судьба свела меня с болгарским поэтом и моряком Славчо Чернишевым. «Mon ami, — наклонялся Славчо над миниатюрным, только на две чашечки кофе и две маленькие рюмки коньяка, столиком софийского кафе, — я хранитель Созополя, я знаю там место, где стоял Аполлон. Я один знаю. Мы там поставим огонь. Ты любишь огонь, который ночью?»
На следующий день, отложив все дела, я был в Созополе, тихом рыбацком городе с узкими улицами, которые всегда кончались морем. Старые, из серого камня, обшитые потемневшим деревом двухэтажные дома были спокойны и молчаливы, как болгарские старики за вечерней чашкой кофе, и так же дружелюбно-вежливы друг с другом — эркеры, выступающие над обледенелым булыжником мостовых, шахматно чередуясь, уступали друг другу солнце и воздух. Туристский прилив давно схлынул с улиц Созополя, и город остался только со своим морем и со своими ветрами — маленький трехтысячный город, который можно бы назвать и поселком, если бы не те почти двадцать шесть столетий, что отсчитал он на своем фракийском, греческом, римском, византийском, генуэзском, турецком веку.
В 610 году до нашей эры здесь высадились первые древнегреческие колонисты с острова Милет, основав город, который они нарекли в честь Аполлона Аполлонией. Геродот в своей «Истории» лишь мельком упоминает о нем — один раз описывая некие целебные источники, «исцеляющие чесотку у людей и лошадей», другой — при рассказе о походе персидского царя Дария. Причем оба эти раза «отец истории» упомянул Аполлонию только лишь в качестве географического репера, чтобы греки путешествующие знали о том, что целебные «источники эти находятся на одинаковом расстоянии двухдневного пути от города Герея у Перинфа и от Аполлонии на Евксинском Понте», а греки любознательные — что «фракийцы из Сальмидесса и живущие севернее Аполлонии... называемые смирмиадами и нипсеями, подчинились Дарию без боя».
Фракийцы занимали земли от Вардер-Моравского бассейна на западе до западного побережья Черного моря и междуречья Прута и Днестра, от Карпат до эгейских вод и малоазийского побережья. Этот сложный, многолюдный конгломерат родственных племен был знаком грекам давно: Гомер пишет о союзе фракийцев и греков в войне против Трои и о столкновении Одиссея с фракийцами из племени киконов, а в истории аргонавтов мы читаем о борьбе фракийцев с греческими колонизаторами в Западном Причерноморье.
И, видимо, для Геродота, историческим своим взором парившего над всей Ойкуменой, виделась Аполлония Понтийская всего лишь одним из окраинных греческих полисов, не заслуживающим особого внимания историка.
Но была, очевидно, в этой неприметной в начале своей жизни Аполлонии та человеческая необходимость (здесь, видимо, нужно другое слово, не столь строгое), что подарила городу его века.
В IV веке до нашей эры знаменитый греческий скульптор Каламид по просьбе жителей Аполлонии поставил 13-метровую статую покровителя города. Три века простоял красивый бог («Он был, mon ami, как маяк над гаванью!»), и мореходы разносили о нем молву по всему миру. И признана была исполинская статуя одним из семи чудес света, а римский полководец Марк Лукулл выломал ее из аполлонийской скалы и в качестве трофея установил в Капитолии.
Во времена римлян город разросся настолько, что жители его сами, в свою очередь, основали колонии — в Поморий и Турции. Прошло два века, принявшие христианство аполлонийцы забыли языческих богов и назвали свой город Созополис, что означает «Город спасения». Византийцы писали о нем как о месте «многолюдном и очень богатом», украшенном многочисленными храмами. В 1352 году генуэзцы, ограбив, дотла сожгли город, а то, что осталось, спустя сто лет было захвачено турками. В 1884 году в городе, как свидетельствуют старые переписные книги, насчитывалось три тысячи жителей: «Греки выехали, и дома их были заняты болгарскими беженцами из Южной Фракии».
