Лариса Михайлова - Сверхновая американская фантастика, 1996 № 08-09
— Si, mama[18], — ответила Дебора не слишком охотно.
— Si, mama, — повторила Тереза.
— А теперь бегите да выметите комнату в конце коридора. Комната Евгения… — я услыхал, как прервался ее голос.
Прошептав молитву, она перекрестилась; белая мука оставила на ней следы, четыре точки креста. Я знал — она печальна от того, что трое братьев моих на войне, а Евгений младший из них.
— Мата, — хотел я заговорить с ней. Мне хотелось знать, кто была та старая женщина, что перерезала пуповину младенца.
— Si. — Обернувшись, она поглядела на меня.
— Когда я родился — там была Ультима? — спросил я. — Ay dios mio[19]! — вскричала мать. Подойдя к месту, где я сидел, она провела рукой по моим волосам. От нее пахло теплом, как от хлеба. — Откуда у тебя такие вопросы, сынок? Да, — улыбнулась она, — Ла Гранде приходила помочь мне. Она присутствовала при рождении всех моих детей…
— А был ли там кто-нибудь из моих дядей из Эль Пуэрто?
— Конечно, — отвечала она. — Мои братья всегда были рядом в пору нужды. Они всегда молились, чтоб я благословила их…
Я не расслышал ее, потому что слушал звуки из своего сна, вновь переживая его. Теплые кукурузные хлопья снова вызвали в желудке чувство тошноты.
— И брат отца тоже был, и родичи Марес, и их друзья вакеро?..
— Ай! — вскричала она. — Не говори мне об этих никчемных Марес и их друзьях!
— Случилась драка? — спросил я.
— Нет, — отвечала она, — глупый спор. Они хотели затеять драку с моими братьями — только на это их и станет. Называют себя вакеро, а сами — негодные пьяницы! Воры! Вечно в пути, словно цыгане, вечно таскают семьи по стране, точно бродяги…
Сколько помню, всегда негодовала она по поводу этого семейства Марес. Мать считала деревню Лас Пастурас прекрасной, привыкла к одиночеству, но никогда не могла принять ее обитателей. Она оставалась дочерью фермера.
А сон сбывался. Все было так, как я видел. Ультима знала.
— Но ты будешь не такой, как они, — затаив дыхание, она остановилась. Поцеловала меня в лоб. — Ты будешь предводителем своего народа, а быть может — священником, — она улыбнулась. Священником, подумалось мне. Такова ее мечта. Мне предстоит служить мессу по воскресеньям, как отцу Барнесу в городской церкви. Мне предстоит выслушивать исповедь молчаливых обитателей долины и приводить их к святому причастию.
— Может быть, — сказал я.
— Да, — улыбнулась мать, нежно обнимая меня. Аромат ее тела был сладок.
— Но тогда, — прошептал я, — кто же выслушает мою?
— Что?
— Ничего, — отвечал я. Ощутив холодный пот на лбу, я понял, что должен бежать и избавиться от сна. «Я пошел к Хасону», — заявил я поспешно и проскользнул мимо матери. Выбежав из двери кухни, помчался прямо мимо загонов со скотиной к дому Хасона. Слепящее солнце и чистый воздух освежили меня.
С этой стороны реки стояло только три дома. Склон холма поднимался полого, восходя к холмам, заросшим можжевельником, Мескитом и кедровником. Дом Хасон стоял дальше от реки, чем наш. На тропе, что вела к мосту, жил толстый Фио со своей красавицей-женой. Фио работал вместе со моим отцом на трассе. Они были добрыми друзьями и пили вместе.
— Хасон! — позвал я, появляясь у двери их кухни. Я бежал быстро и запыхался, На пороге появилась его мать.
— Jason no esta aqui[20], — сказала она. Все люди старшего возраста говорили только по-испански, да и я сам понимал только по-испански. Лишь в школе обучали английскому.
— Londe esta?[21] — спросил я.
Она указала на реку. На северо-запад, за ветку железной дороги, в темные холмы. Через эти холмы текла река, там были старые индейские земли и святые кладбища, — рассказывал мне Хасон. Там, в старой пещере, жил его Индеец. По крайней мере, все звали его «индеец Хасона». Он был единственным индейцем в городке, и разговаривал только с Хасоном. Отец Хасона запрещал сыну говорить с индейцем, он бил его, пытался всячески держать Хасона в разлуке с таким знакомым.
Но Хасон упорствовал. Хасон не был плохим парнем, он просто был Хасоном. Тихим и задумчивым, но порой без всякой причины становился буйным, громкие звуки яростно рвались из его горла. Порой и я ощущал то же, что и Хасон — мне хотелось кричать и плакать; только я всегда сдерживался.
Заглянув в глаза его матери, я заметил, как они печальны. «Спасибо», — сказал я и вернулся домой. Ожидая, пока отец возвратится с Ультимой, я работал в саду. Каждый день я должен был работать по саду. Каждый день я отвоевывал у каменистой почвы холма несколько футов земли, годной для обработки. Земля льяносов была тяжела для земледельца, добрые земли лежали вдоль реки. Но моей матери хотелось иметь сад, и я работал, чтобы порадовать ее. У нас уже росло немного чилийского перца и помидоры. То был нелегкий труд. От вечного выгребания камня кровоточили пальцы, и казалось, что на квадратный ярд почвы выходит по тачке чистого камня, который приходилось свозить к стенке, служившей забором.
В ярко-синем небе стояло раскаленное солнце. Тень от облаков не появится до полудня. Пот прилипал к моему смуглому телу. Я услыхал звук грузовичка, и обернулся поглядеть, как взбирается он по пыльной козьей тропе. Отец возвращался с Ультимой.
— Mama! — позвал я. Мать выбежала наружу, за ней следом — Дебора с Терезой.
Я боюсь, — послышался взвизг Терезы.
— Нечего бояться, уверенно заявила Дебора. Мать говорила, что в Деборе слишком много от крови Маресов. Глаза и волосы у нее были черные; к тому же она всегда была слишком порывистой. Она провела уже два года в школе и говорила только по-английски. Она обучала и Терезу, и половину из того, что она говорила, я не понимал.
— Madre de Dios[22], да ведите же себя пристойно! — выбранила их мать. Грузовичок остановился, и она бросилась встречать Ультиму.
— Buenos dias le de Dios Grande[23], — вскричала мать, улыбаясь, обнимая и целуя старую женщину.
— Ай, Мария Луна, — улыбалась Ультима. — Добрый день во славу Господа и тебе и твоей семье. — Ее волосы и плечи скрывал черный платок. Лицо было коричневым и в сильных морщинах. Улыбка обнажала ее коричневые зубы. Я припомнил свой сон.
— Идемте, идемте, — мать выталкивала нас вперед. Приветствовать старших было в обычае. — Дебора! — позвала мать. Дебора выступила вперед и взяла сморщенную руку Ультимы.
— Buenos dias, Grande, — улыбнулась она, и даже слегка поклонилась. Потом мать вытолкнула Терезу и велела той приветствовать Почтеннейшую. Мать моя просто сияла. Приличное поведение Деборы удивило ее, но порадовало, ибо о семье судят по ее воспитанникам.
— Что за славных дочерей вы вырастили, кивнула Ультима матери.
Ничего приятнее этого она не могла услышать. С гордостью поглядела она на отца, что стоял, опираясь на грузовичок, наблюдая за этим знакомством.
— Антонио, — промолвил он только. Я выступил вперед и принял руку Ультимы. Заглянув в ее ясные карие глаза, я содрогнулся. Пусть лицо ее было старым и сморщенным, глаза оставались ясными и искрились, точно глаза ребенка.
— Антонио, — улыбнулась она. Взяла мою руку — и я ощутил силу вихря, что пронесся мимо. Взгляд ее охватил окружавшие холмы и благодаря ему в нем я впервые заметил дикую красу наших холмов и магию изумрудной реки. Ноздри мои задрожали, когда я ощутил, как песнь пересмешников да гул кузнечиков сливаются с пульсом земли. Четыре страны света, протянувшись по равнинам, сошлись на мне, и слепящее солнце зажглось в душе. Песчинки у ног, и солнце, и небо вверху, словно стали единым, странным, целостным бытием.
Слезы подступили к горлу, мне захотелось кричать и взлететь от той красы, что я обрел.
— Антонио, — я почувствовал, что мать подталкивает меня. Дебора захихикала, потому что сама она все сделала верно, а я, который был материнской надеждой и радостью, стоял беззвучно.
— Buenos dias le de Dios, Ultima, — пробормотал я. В глазах ее я прочел свой сон. Я увидел ту старуху, что приняла меня из материнского чрева. И я понял, что ей ведома тайна моей судьбы.
— Антонио! — мать потрясло, что я назвал гостью по имени, вместо того, чтобы величать Почтеннейшей. Но Ультима подняла руку.
— Пусть будет так, — улыбнулась она. — Это последний из детей, что я приняла из твоего чрева, Мария. Я знаю, что между нами появится близость.
Мать, начавшая было бормотать извинения, замолкла. — как пожелаешь, Гранде, — кивнула она.
— Я пришла, чтобы провести здесь остаток своих дней, Антонио, — сказала мне Ультима.
— Ты никогда не умрешь, Ультима, — ответил я. — Я стану беречь тебя. — Она отпустил мою руку и засмеялась. Тут отец сказал:
— Pase, Grande, pase. Nuestra Casa es su casa[24]. Слишком жарко стоять на солнце…
— Si, Si, — встрепенулась мать. Я проводил их глазами.
Отец взял на плечи большой саквояж из синей жести, хранивший, как я позже узнал, все земное имущество Ультимы, черные платья и шали, что она носила, и волшебство ее ароматных целительных трав.
