DELETED - Катерина Кюне
— Ну собирайтесь, поедем, — по-хозяйски заявили двухметровые ребятки.
Они говорили таким тоном, как будто я была шкафом или столом — ненужной хламиной, — а они грузчиками, которых вызвали, чтобы отвезти на свалку старую рухлядь.
Я ответила, что прекрасно знаю, кто они и откуда, и что незачем заливать мне про скорую помощь. Сказала, что ехать я отказываюсь и прошу их поскорее уйти. Вот тогда они и пообещали закатать меня в ковёр, как кавказскую пленницу. А я решила слиться с батареей, в надежде, что теперь, когда люди отказали мне в понимании, сочувствии и помощи, хотя бы вещи меня пожалеют и защитят. Тянущаяся от «гармошки» коричневая труба была не обжигающей, как зимой, а по-человечески теплой, и, схватившись за неё, я действительно почувствовала себя лучше, словно это было чьё-то тонкое запястье.
Я чувствовала горечь во рту. Может, это было симптомом физической болезни, может, из-за обиды, не знаю. Но сильнее, чем поступок Маргариты, меня жгла мысль о том, что подруга, с которой мы были знакомы больше тридцати лет, посчитала, что получить несколько купюр, продав шампуни и помады, важнее, чем моё спасение. И, наконец, эти медработники… Мне казалось, что даже ветеринары обходятся со своими пациентами бережнее…
Нет, не то чтобы я привыкла ко всеобщему уважению. Я работала, чтобы подкопить денег, на всём экономила, донашивала старую одежду, которую когда-то, ещё до переезда в Питер, купила на провинциальном городском рынке. Пуховик и вовсе был Танечкин — молодёжного розового цвета, который, к счастью, немного выцвел и побледнел от стирок. Да и работа кондуктором, как вы понимаете, не из престижных…
Иногда, сидя в метро или в трамвае, отвлёкшись от своих мыслей и оглянувшись вокруг, на со вкусом одетых и аккуратно подкрашенных культурно-столичных дам моего возраста, я остро чувствовала своё убожество. Я словно видела себя их глазами: маленькое существо в пузатом, надутом пуховике нелепого цвета, из пуховика торчат ножки в брючках с лоснящимися коленями, а ниже сапоги в стиле «советское наследие», которые я сама подклеивала «Моментом», потому что их подмётки постоянно норовили отвалиться. На голове, как у школьницы, которой старорежимные родители запрещают распускать волосы, прическа «конский хвост». Косметикой я не пользовалась, потому что работала с пяти утра и предпочитала лишние полчаса поспать, нежели сидеть перед зеркалом. Да и глупо это — одета, как пугало, но при макияже.
Мне стоило немалых усилий убеждать себя, что между мной и этими питерскими дамами нет никакой принципиальной разницы. Хотя, возможно, я была образованней, интеллигентней кого-то из них, и, если бы пришлось, я бы легко это доказала.
Но сейчас всё было по-другому. Они не видели во мне здравомыслящего человека. Я могла говорить что угодно: изложить и аргументировать собственную Единую теорию катализа, попытаться убедить их, что с мозгами у меня всё в порядке, или заявить, что я — новый Иисус. Что бы я ни сказала, для них это был бред свихнувшейся старухи. Как будто на меня надели специальный намордник, который любую реплику преобразовывал в речь умалишённого.
Что было дальше, я помню плохо. Кажется, я почувствовала дурноту, и молодчики, воспользовавшись этим, сделали мне укол…
Потом меня увезли. Но это уже не важно. Главное — это чтобы Танечка узнала, что её мать не сумасшедшая. Скажите ей, что я всегда была в своём уме и всегда помнила о ней. И пока я брыкалась возле той батареи, всё ещё надеясь выжить, мысли о том, чтобы провести ещё немного времени с моей девочкой, придавали мне сил».
Семь
«И вот ещё что. Когда я пересказывала разговор с Ольгой, я опустила один эпизод.
Понимаете, я всё хотела найти какой-то мотив. Понять, что я ей, Маргарите, сделала. Почему она желала мне смерти?
Есть, конечно, простое объяснение: она была чокнутой, и голоса в голове приказывали ей убивать. Возможно, она даже чувствовала, где её настоящее место, поэтому на том дне рождения и позвонила в психушку. Но мне кажется, дело не в голосах…
Ольга упомянула, что Аня долго мечтала сделать себе зубы, копила деньги на лучшие швейцарские импланты, дорогие коронки из диоксида циркония и хорошую стоматологическую клинику. И как раз незадолго до злополучного дня рождения осуществила свою мечту. А тут, как оказалось, не то что пожевать нечего, тут даже кофе не найти!
А я мечтала купить домик в пригороде Петербурга. Сбережений у меня было мало, из недвижимости — перекошенная двухкомнатная мазанка с шестью сотками земли в тысяче километров от столицы. Правда, участок был расположен на оживлённой улице и примыкал к площади, где всегда было много народу. Так что мои предприимчивые соседи мечтали приспособить его под какой-нибудь бизнес и уже не раз предлагали выкупить, а меня переселить в новую квартиру. На квартиру в нашем захолустье мне, может, денег бы и хватило, а вот приличный вариант в Ленинградской области за такую цену никак не находился. И вдруг одна тётка, водительница трамвая, с которой мы время от времени вместе работали и немного сдружились, сказала, что её соседи срочно продают свой маленький домишко. Она жила в пригороде, хоть и далековато, но в хорошенькой небольшой деревушке — старинной, с хвойным лесом. Соседи уезжали к детям в Германию и хотели продать дом быстро, без агентов и суеты. Потому продавали недорого и, прежде чем размещать объявление в газетах или Интернете, предложили домик знакомым.
Я съездила его посмотреть. Приехав, вышла из электрички, прошлась по деревне, глянула на дом с улицы и сразу почувствовала, что хочу в нём жить. Дом был крепкий, из лиственничных бревен, выкрашен в чистый синий цвет, с белой отделкой. Была даже малюсенькая веранда. Под окнами росли флоксы и хризантемы. Конечно, тогда, по весне, это были просто сухие палки с остатками коричневых жухлых листьев. Но моя знакомая так красочно описывала, как выглядит участок летом, что я забыла, что вокруг корки снега, а надо мной висит тучное серое небо. Флоксы зацветут белым и нежно-сиреневым цветом, у калитки распустится пахучий жасмин, в саду созреют яблоки и смородина,
