Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №10 за 2007 год
Несмотря на то что теория Дарвина в России была известна и популярна еще с 1860-х годов, официально преподавать ее стало возможно только после революции 1905 года и царского манифеста 17 октября, гарантировавшего основные гражданские свободы. После чего знаменитые московские Высшие женские курсы, оплот свободомыслия и прогресса, немедленно учредили у себя кафедру эволюции и дарвинизма. На должность ее заведующего был приглашен молодой зоолог Александр Федорович Котс.
Дарвин и курсистки
В те времена для любого зоолога ружье было столь же обязательным атрибутом профессии, как стетоскоп для врача или счеты для бухгалтера. А Котс относился к охоте не только как к профессиональной необходимости, но и как к личной страсти. Увлечение ею в сочетании со склонностью к коллекционированию вылилось в интерес к таксидермии — изготовлению чучел, которое в то время было в большой моде. Еще гимназистом будущий профессор стал постоянным клиентом и прилежным учеником лучшей московской таксидермической фирмы, принадлежавшей Фридриху Лоренцу. 16-летним юношей он получил за свои работы серебряную медаль на выставке Русского Императорского общества акклиматизации животных и растений, а к моменту приглашения на Высшие женские курсы у него уже имелась солидная коллекция. Со вступлением в должность собрание это переехало из его квартиры в зоологический кабинет, откуда отдельные экспонаты извлекались во время лекций как наглядный материал.
Но Котс хотел большего. Еще во время стажировки в Европе, предшествовавшей назначению на кафедру, он с неудовольствием писал о «монотонных рядах звериных или птичьих чучел», представленных во всех научных собраниях. Даже в знаменитом Дарвиновском зале Британского музея его поразило «богатство фактов и скудость, недосказанность объединяющей идеи». Получив на Женских курсах возможность сформировать небольшую экспозицию по своему вкусу, он задумал создать зоомузей нового типа, такой, в котором представленный материал организовывался бы в соответствии с глубокой и верной идеей (конечно, эволюционной), демонстрируя и доказывая ее положения. Из этой задачи естественным образом вытекал научно-художественный характер экспозиции: в ней, по словам самого Котса, «недоговоренное на препарате за стеклом витрин» должно было быть «досказано холстом и кистью мастеров и знатоков». Впрочем, художественность достигалась не только традиционными изобразительными средствами, но и с помощью так называемых «биогрупп» — композиций из чучел в динамичных позах, вписанных в естественный для них пейзаж-диораму. Сегодня такой способ представления материала является общепринятым, но сто лет назад это была большая редкость. Скажем, в России биогруппы делала только фирма Лоренца.
Лоренц и стал главным поставщиком нового музея. На протяжении месяцев лучший мастер фирмы (и давний друг Котса) Филипп Федулов работал исключительно для него, практически перебравшись в специально отведенную для этой цели препараторскую.
Впрочем, многое заказывалось и за рубежом — особенно препараты тропических животных. «Будьте столь любезны выслать парочку засоленных гиен!», «Какова теперь пометровая стоимость питонов и акул? Телеграфируйте!» — такие тексты летели из Москвы в разные концы мира. Иногда производители сами предлагали товар: «Имеются прекрасные сумчатые волки, крысы и куницы, но особенно рекомендуем квашеных морских слонов и замороженного бегемота!» Закупочные расходы многократно превышали средства, которые могли выделить на эти цели курсы, и большинство экспонатов приобреталось на собственные деньги небедного Котса.
С 1908 года к работе над экспозицией подключился Василий Ватагин — недавний выпускник естественно-математического факультета Московского университета и одновременно ученик известного художника Константина Юона. Зоологу-живописцу предстояло «досказать холстом и кистью» то, что невозможно было представить в виде подлинных препаратов. Василий Алексеевич проработал на музей более 40 лет, став главой отечественной школы анималистов.
Федулова и Ватагина Котс впоследствии называл сооснователями музея. Этим же титулом он отметил еще одного человека: курсистку Надю Ладыгину, которая в 1911 году стала его женой, а позднее — известным зоопсихологом, одним из первых попытавшимся «научить» детеныша шимпанзе человеческой речи. Впрочем, это совершенно отдельная история. А тогда, в первые годы существования музея, профессор просто нашел в Наде тот же интерес к знанию и просвещению, которым отличался сам.
В 1913-м, когда собрание, по мнению его создателя, уже в полной мере заслуживало общественной демонстрации (к этому времени оно насчитывало несколько тысяч экспонатов и оценивалось в 15 тысяч рублей), Александр Федорович официально подарил его Высшим женским курсам — они как раз переехали на Девичье поле и располагали теперь достойным помещением. Подарок сопровождался двумя непременными условиями: пожизненное директорство Котса (без оплаты) и ставка для препаратора. Последняя предназначалась специально для Филиппа Федулова, который после смерти Лоренца окончательно перешел на работу в музей.
Национализацию своего детища в 1918 году профессор встретил без неприязни и даже с радостью: новая власть не только не препятствовала его деятельности, но и открывала новые возможности. Музей был обособлен от курсов и стал самостоятельным учреждением со штатным расписанием и государственным финансированием. Котс с энтузиазмом читал лекции красноармейцам, преподавал одновременно в нескольких вузах (а в 1912—1923 годах он был и директором Московского зоопарка), ставил эксперименты и пополнял коллекции. О соленых гиенах и квашеных морских слонах пришлось, конечно, забыть, как и о длительных поездках за границу. Зато музей пополнился национализированным имуществом известного московского коннозаводчика и натуралиста-любителя Алексея Хомякова: обширной коллекцией птиц и насекомых, а также ценнейшей библиотекой.
Как и во всех музеях, здесь высоко ценят подлинность экспоната, но при необходимости используют и слепки
Куда более регулярный и соответствующий замыслу музея источник его пополнения открылся с централизацией мехового промысла. Среди огромного количества сырья, поступавшего ежегодно на склады «Союззаготпушнины», всегда попадалось некоторое количество шкурок с нетипичной окраской. С точки зрения скорняков, они имели немногим большую ценность, чем обрезки: как бы ни был красив и необычен мех, из одной лисы или белки ничего не сошьешь, а в следующий раз зверь такого «цвета» попадется лет через десять. Поэтому Котсу довольно легко удалось договориться с руководителями производственного гиганта, чтобы такие шкурки по символической цене продавались музею. Результатом этой договоренности, действовавшей десятилетиями, стала уникальная по богатству коллекция «разноцветных» пушных зверей: тут и черная, белая, дымчатая рыси, и белые, медово-желтые, «голубые», бежевые, пегие соболя и множество других необычных животных, видовую принадлежность которых не сразу определит даже зоолог. В витринах они выстраивались в четкие «гомологические ряды Николая Вавилова», демонстрируя строгую закономерность в том, что по отдельности кажется «ошибкой природы».
Но времена менялись, и первооткрыватель закона гомологической изменчивости вскоре стал жертвой идеологизации науки. А музей, можно сказать, преодолел тяжелые годы с минимальными потерями: никто из четверки его основателей не попал в мясорубку террора, не погиб потом под бомбежками Великой Отечественной, не был уволен с волчьим билетом при лысенковских чистках. Но и им пришлось пережить гибель друзей, разгром отечественной биологии, торжество воинствующего невежества.
Александр Котс оставался директором музея до самой своей смерти в 1964 году. Тогда же, буквально в течение нескольких лет, ушли из жизни все соратники: Федулов — в 1961-м, Надежда Николаевна — в 1963-м, Ватагин — в 1969-м.
Разросшаяся коллекция продолжала жить, но уже не умещалась в ветхих стенах здания на Малой Пироговской, а получить новое никак не удавалось. В 1984 году ввиду аварийного состояния помещения музей был закрыт для посетителей и на целых десять лет почти исчез из общественной жизни. Только в 1994-м здание на углу улиц Вавилова и Дмитрия Ульянова было наконец достроено. Переезд в него и развертывание экспозиции на новом месте стали, по мнению сотрудников, вторым рождением музея.
Долгая дорога к дому
Первое помещение (если не считать квартиры Александра Котса) будущий музей получил еще в «старом» здании Высших женских курсов в Мерзляковском переулке. Там можно было работать и хранить коллекции, но места для экспозиции не оставалось — демонстрация объектов была возможна только в аудиториях во время занятий. В 1912 году Курсы переехали в новое здание на Девичьем поле (ныне здание МГПУ на Малой Пироговской улице). Там собрание Котса помимо рабочих помещений заняло постоянные экспозиционные площадки. Жилищная проблема казалась надолго решенной, и хозяин в 1913 году официально учредил Дарвиновский музей, подарив ему свою коллекцию. Однако благодаря его же собственной неустанной деятельности собранию довольно скоро вновь стало тесно. В 1926 году вышло постановление Совнаркома РСФСР о строительстве нового здания для музея — но осталось на бумаге. «Два года мы с напряжением всех сил смогли бы проработать в старом помещении, но при угрозе, что придется свертывать экспозицию, превращая выставочные залы в склады фондов», — писал Котс в 1940 году. Разразившаяся вскоре война заставила забыть о новом доме, но сразу после нее ряд видных советских ученых подписали подготовленное Котсом письмо о необходимости строительства здания для музея. В 1946 году Совет Министров РСФСР принял постановление о его проектировании. Строительство началось только в 1960 году (на 3-й Фрунзенской улице). А три года спустя произошла катастрофа: после статьи в «Известиях» Мосгорисполком аннулировал прежнее решение, и уже близкий к завершению новый дом передали другой организации. Согласно музейной легенде, роковым оказалось название статьи: «Музей Дарвина на берегах Москвы-реки». Она попалась на глаза Хрущеву, и тот проворчал что-то вроде: «Пусть музей Дарвина будет на берегах Темзы». Что якобы и послужило причиной отъема почти готового здания, для которого Ватагин у же рисовал эскизы экспозиции, держа в руках поэтажные планы. Возможно, этот удар спровоцировал смерть несчастного Котса. Новому директору музея Вере Игнатьевой пришлось все начинать сначала. И ей удалось невозможное: уже в 1968 году Моссовет вновь распорядился строить здание для музея, а в 1974 году начались работы. Они продолжались ровно 20 лет. Огороженный котлован на углу улиц Вавилова и Дмитрия Ульянова стал привычным элементом пейзажа. В начале 1990-х годов свершилось-таки чудо: московское правительство, словно возвращая музею долги своих предшественников, выделило необходимые средства на завершение долгостроя. В 1994-м дом ввели в эксплуатацию, и началась перевозка коллекций. В 1995 году ГДМ вновь открылся для посетителей. Два года спустя рядом с ним началось строительство второго корпуса. Оно было прервано дефолтом, но все же за несколько месяцев до своего столетия музей получил роскошный подарок — шестиэтажный дом со специальными помещениями для хранилищ и большими площадями для выставок. Сейчас музей переживает своего рода эйфорию: после века почти непрерывной тесноты можно вздохнуть полной грудью. Но когда-нибудь и этих пространств окажется мало.
