Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №03 за 1989 год
Еще в начале XX века эти места славились как богатые охотничьи угодья, обильные зверьем, птицей, рыбой. Но это летом. Зимой метет пурга, завывает на северных склонах Увалов пронизывающий северо-восточный ветер, кружит, застилая все вокруг хлопьями снега, метель. Выходит, что унесли арии в свою новую жаркую родину память о беспощадном, смертельном северном ветре — Ваю, царящем на склонах гор Меру. Но перед теми, кто, победив в схватке с ветрами и снегом, преодолевал эту горную преграду, открывались бескрайние просторы моря, причудливо застывшие воды, и сверкал в их честь, озаряя путь дальше, свет северного сияния.
Память о горах живет в гимнах Веды и строках Авесты, в названиях сел и деревень Русского Севера. Вслушайтесь в них: Мандара — Мандарово, Мундора — Мундорка и гора Мандара «Вед»; Харино — Харово, Харачево — Харинская, Харлово — Харапиха, Хархорино — Харионово и Высокая Хара «Авесты»; Рипино — Рипинка, Рипина и Рипейские горы древних греков. А еще Святогорье, Семигорье и множество сел и деревень с названиями Гора или Горка.
В море Белое впадает Двина. Или это только созвучие Двина — Ардви? А может, нет? Ведь называют же жители Харовского района, где протянулась Харовская гряда, песок странным словом «хара». На санскрите (языке индоиранцев) хара — желтый, золотистый, оранжевый, красноватый, солнечный...
Несколько лет назад в старинный русский город Вологду из Университета дружбы народов имени Патриса Лумумбы приехали преподаватели русского языка из разных стран мира. И вот в залах музея, глядя на образцы вышивок и ткачества, выполненные на рубеже XIX и XX веков северорусскими крестьянками, молодой индиец сказал удивленно: «Здесь для меня почти нет ничего нового. Все это я много раз видел у себя дома. Но это и потрясло меня больше всего. Объясните, как к вам могли попасть наши вышивки?»
Светлана Жарникова, искусствовед
Запоздалая встреча
Продолжение. Начало см. № 8 за 1988 год.
На улице было уже совсем темно, и Гриневский немало удивился тому, что на даче не увидел ни единого огонька, а ведь он по телефону договорился, когда придет за вещами. Осторожно открыв калитку, Гриневский тихо, почти крадучись, стал пробираться к дому. Неожиданно где-то в глубине дачи прозвенел звонок, потом громыхнула дверь, и на крыльце возникла чья-то тень. В лицо Гриновскому ударил луч света, раздался щелчок, и кто-то крикнул:
— Убирайся, гадина!
Гриновский поначалу едва не рассмеялся, но, приглядевшись, понял, что на него наставили двустволку.
— Э-э, поосторожней! Уберите ружье! Я — бывший хозяин дачи!
Когда ружье опустилось, он с обидой сказал:
— Я — Гриновский Алексей Аполлинарьевич. А кто вы?
— Я? — человек на крыльце даже растерялся.— Я... сторож. Михаил Кузьмич меня нанял до весны, когда начались все эти безобразия.— Сторож нервно хихикнул.— Кто-то все время шарит по даче и в кладовке...
Не слушая больше сторожа, Гриновский выхватил у него фонарь и бросился к кладовке. Замок был сорван. Коробка с пенальчиками лежала почему-то на виду. Гриновский приподнял крышку, и ему стало не по себе: четырех пенальчиков на месте не было...
V
Уже позже, когда тело пострадавшего лежало в вагончике медчасти, накрытое простыней, капитана Баранова осенило: пальцы и татуировка. Пальцы были непомерной длины, и в каждом — по четыре фаланги, а татуировка на тыльной стороне ладони изображала спираль. Спираль как-то странно поблескивала. Фу-ты, черт! Баранов даже вздрогнул: померещилось ему, что ли? Вот и опять... Он еще раз внимательно посмотрел на татуировку — даже в сумраке полярной ночи был заметен ее мерцающий свет. Баранов поежился. То-то и оно... Выходит, не зря он тогда засомневался, у труб-то.
Он медленно вышел из вагончика и оглянулся. Так. Для начала надо запереть дверь и опечатать вагончик.
Теперь Баранов заставил себя не думать об этих странностях. Ему надо было решить более существенную проблему: как сообщить начальству о случившемся — радийной связи не было из-за помех в эфире. «Не иначе магнитная буря»,— подумал он. Пришлось от руки написать донесение и на вездеходе отправить до ближайшего телефона.
Много проще оказалось со свидетелями. Они буквально наперебой рвались к капитану со своими показаниями. Баранов оккупировал контору и только в двенадцатом часу ночи мог подвести для себя некоторые итоги. Показания свидетелей ничего толком не объясняли. Ни того, откуда появился этот неизвестный, ни того, какие силы привели эти многотонные трубы в движение. С такими мыслями он и отправился спать.
Проснулся Баранов от громкого стука. Под окном стоял некто в расстегнутом ватнике поверх нижнего белья, в валенках и без шапки. Его голову и плечи запорошило снегом, в глазах стоял испуг, и он орал:
— Мертвец пропал! Товарищ капитан, скорее! Пропал он!
— Кто пропал? — открывая дверь, недовольно заметил Баранов.— Какой мертвец? Объясните спокойно, что там у вас случилось? И вашу фамилию — для начала.
— Прокопьев Игорь Семенович,— сразу подобрался человек в ватнике.— Электрик я. Так вот...— усевшись на предложенный стул, продолжил он: — Вчера-то аврал у нас был, потом эта история с трубами... Я, когда поздно ложусь, сплю плохо. В общем, проснулся, когда пяти еще не было. Слышу вдруг — громкий такой звук с улицы. Тут до меня и дошло, что это в медчасти стекло тюкнули, с той стороны звенело. Ну, я в ватник — и на улицу. Все точно — стекло в санчасти было выбито. Глянул я внутрь: простыня на полу, а жмурика нету. «Уперли»,— думаю. Что делать? Сначала рванул было вам сообщить, а потом сообразил: надо же их догнать, не могли они далеко уйти с трупом-то... Ну, я по следу, завернул за вагончик, а там... Мать родная! — Электрика буквально затрясло.— Труп-то как есть живой стоит и на меня смотрит! Здесь, товарищ капитан, каюсь — потерял равновесие. В стену вагончика тут, видать, головой и тюкнулся... В общем, Санек меня подобрал, когда на работу шел. А то бы замерз совсем...
Осмотр на месте добавил к рассказу электрика немного. Вчерашний снег был плотно утоптан, а свежие следы за два часа благополучно замело.
Вроде бы дело складывалось так: какие-то преступники подбросили тело неизвестного, для маскировки его порядком изуродовали, развалив пирамиду, а потом похитили, испугавшись экспертизы. Версия получалась довольно складной, но вот маленькая деталька все портила: стекло в вагончике было выбито изнутри. И еще эти пальцы и татуировка...
Днем в городке стало шумно. Понаехали люди из треста, комиссия по технике безопасности и еще из окружного УВД.
Молодой, да, видать, из ранних, лейтенант из управления так «объяснил» Баранову, что и как произошло:
— Преступники эти — любители черного юмора. Как они лихо напугали Прокопьева ожившим покойничком! Опять же с «побегом» трупа: дверь опечатана, окно выбито изнутри. Мистика, да и только! А все очень просто — ничего не стоило пробраться в мед часть через этот вот люк.
В полу вагончика действительно имелась крышка. Под ней был закреплен ящик, в котором медсестра Зоя держала кое-какие лекарства. Можно было этим путем попасть в вагончик. Можно. Но на картонных коробках с лекарствами, покрывавших дно ящика в несколько слоев, не было никаких посторонних следов. Не трогали эти коробки с места, давно не трогали. Как же лейтенант не видел этого?
Врач, которому Баранов рассказал о фалангах пострадавшего, особой заинтересованности к подобной информации не проявил: «Подумаешь, четыре фаланги! А вы видели детей некоторых алкоголиков?»
Когда Баранов заговорил о необычайной татуировке с экспертом, тот прочитал ему целую лекцию, из которой следовало, что старые виды татуировок и методы их нанесения (в них-то Баранов и сам неплохо разбирался) уходят в прошлое, а на смену им...
Словом, всем хотелось объяснить необычное обычным, и чисто по-человечески это было понятно. А потому, когда Баранов подавал рапорт о ходе следствия, майор Манохин попросил его дружески: «Убери ты, капитан, это место, про пальцы. Тела-то все равно нет, а мне с таким докладом к начальству, сам понимаешь...»
VI
Размышляя о своем желании принести пользу всему живущему, я тащился по пыльной немощеной дороге к густому кустарнику на самой окраине поселка. Придя на искомое место, я, как и договорились, свистнул два раза. На мой призыв тут же объявился Максим.
— Ну? — коротко осведомился он.
— Вот...— я протянул ему сверток.— Костюм и ботинки. Пришлось поторговаться на толкучке. Есть еще майка, лыжная шапочка, шарф, солнцезащитные очки.— И чувствуя, что прямо-таки начинаю дрожать от волнения (я боялся, как бы Максим не воспринял мой вопрос свидетельством авидхьи (Авидхъя (санскр.) здесь—невежество.)), решился спросить: — А тебе не кажется, что мы делаем ошибку?
