Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №11 за 1988 год
1 Впервые легенды и рассказы о Кадьяке собрал писатель Олег Кунаев. См.: Очень большой медведь.— «Вокруг света» № 1, 2, 5 за 1968 г. (Здесь и далее — прим. ред.)
— А если это тоже был мамонт? — спросил сын.
— Ну уж ты...— отрезала жена.— Нету давно на земле мамонтов.
— Кто же тогда ходил по озеру, оставляя следы со сковороду?
Мы с женой переглянулись. Что тут ответишь? Действительно, кто-то ходил. И ведь не один — втроем. Тут ни на какую сказку не спишешь.
— Будем наблюдать,— решил я.
II
Как-то раз весной на нашу перевал-базу высадился очередной вертолетный десант: врачи районной больницы. Медики каждую весну работают в отдаленных районах, обследуя оленеводов. Вертолет с базы облетал бригады, вывозил семьи пастухов на прием к врачам и после развозил по домам. Работа идет почти круглые сутки, но в этот раз задул северный ветер, поползли по речным долинам серые клубы холодных дождевых туманов. Это особые туманы. Они плывут и плывут метрах в ста над землей, как ножом срезая сопки, увалы, заполняя распадки.
— Амба,— сказал Рентгенолог.— Вертолета не будет, отдыхаем, ребята. Где-то я там упаковывал удочки...
Врачи были наслышаны о наших метровых гольцах и налимах, поэтому Рентгенолог и запасся лесками чуть не в палец толщиной, огромными крючками-тройниками.
Вскоре Рентгенолог отправился к заливу Гусиных Страстей, где однажды мы наблюдали грустную историю семьи гуменников и белоснежной чаровницы с острова Врангеля — Павы (Время таяния снегов.— «Вокруг света» № 12 за 1986 г.), а мы с сыном забрались на крышу бани, чтобы заделать дыру, проделанную в скате южаком.
Заделав дыру, я стал критически осматривать другие участки крыши. Рубероид был надорван еще в двух местах, рейка, державшая крайнюю полоску, перекошена. Да-а, южачок дул приличный.
— Я пойду, а? — спросил сын.— Ведь выходной же...
— О-хо-хо! — вздохнул я.— Ладно, иди.
Я заколотил в рейку два гвоздя, принялся за третий, и тут услышал крик. По прогалинам в кустарнике мчался сын. Его оранжевую кухлянку было хорошо видно среди серебряных от весенних сережек зарослей ивняка. Собаки, вертевшиеся у крыльца, выскочили на сугроб. Пуфик встал на задние лапы, стараясь увидеть, что происходит. Сын бежал к дому метрах в пятидесяти от бани. Даже полуденный наст держал ребенка хорошо, поэтому мчался он легко и быстро. А сзади, проваливаясь по колено и глубже, тяжело ломился высокий и грузный Рентгенолог.
Сын что-то крикнул и юркнул в сени. А Рентгенолог выломился наконец из кустов, и я увидел, что в одной руке его — короткая зимняя удочка для ловли из лунки, а в другой — здоровенный налим. Глаза его были где-то под шапкой, сползшей на нос в таком поспешном бегстве. Как он ориентировался, мне до сих пор непонятно, но Рентгенолог держал курс прямо на дом. Картина показалось курьезной, и вспыхнувшая поначалу тревога угасла: все ведь были целы. Смеясь, я крикнул:
— Доктор, вы мешок, что ли, под рыбу дома забыли?
— Медведь! — прохрипел доктор.
Он подскочил к дому и исчез. В сени за ним дружно рванули собаки, дверь захлопнулась. Я скатился по лесенке, подбежал к дому и дернул ручку. Звякнул крючок.
— А-а-вз-за-ва-ва! — заголосили внутри собаки.
— Х-х-хто-т-там? — пыхтя, спросил Рентгенолог.
— Да я же!
— Один?
— Чего?
— Держись, папикан! — завопил сын...— Уй-йдите!
Звякнул откинутый крючок, и на улицу, зыркая горящими глазами, с карабином в одной руке и обоймой в другой, выскочил сын. Следом, увидев оружие, бесстрашно сыпанули собаки.
— Где Он?
— Да кто «он»?
— Медведь!
— Ты что, Мокву испугался?
— Это не Моква, это другой! Здоровый-здоровый! В сто раз больше Моквы: вот такой! — Сын вскинул руки и подпрыгнул.
Я перехватил карабин, в душе выразив восхищение его отчаянной попыткой придерживаться истины в рассказе. Ведь не сказал же, «как дом», например. Сумел обуздать фантазию. И вообще молодец: не забился в угол, а сделал единственно правильное — схватил оружие и на помощь. Обо мне думал...
— А медведь-то белый,— неуверенно сказал Рентгенолог.— Вроде бы...
— Да вы что? — воззрился на него сын.— Он весь такой... рыжий. Красный почти! Такой фиолетовый!
— Бело-рыже-красно-фиолетовый,— уточнил я.— Что-то новое в северной фауне. Пойдем смотреть.
— Не спешите,— посоветовал Терапевт.— Пусть уйдет.
— А что потом смотреть?
— Ну... общую картину.
— Что смотреть — всегда найдется,— философски заключила Детский Врач.— Особенно по горячим следам событий. И неопасно.
Она подошла к Рентгенологу, с усилием разжала его пальцы и забрала налима:
— Смотрите, какая прекрасная рыба! Вот уха будет!
— Надо по следам! — взмолился сын.— Пойдем сейчас!
— Пошли, только не все. Мы трое, как участники событий. Вынеси дяде доктору нашу двустволку. Остальные наблюдают отсюда. Кто захочет присоединиться — махнем после разведки.
На пойменный двухметровый обрыв вышли осторожно, огляделись. Перед нами лежал пустынный серый озерный лед. Вода давно съела на его поверхности снег, отпаяла вместе с солнцем от берега и вытолкнула вверх. Но лед был еще могуч, он лежал на спине озера почти метровым монолитом, эдаким черепаховым панцирем и еще пытался сопротивляться весне.
Собаки попрыгали на лед и разбежались в разные стороны. Дуремар, беспечно задрав хвост, добежал до лунок, а потом внезапно остановился, крутнул носом и прямо воткнул его в лед. Шерсть на спине и в лохматом «волчьем» воротнике вокруг головы стала дыбом, а хвост махнул под брюхо. Он протяжно взвизгнул. Собаки, услышав призыв, со всех сторон бросились к Дуремару и заметались вокруг, возбужденно тычась носами в лед. Несколько раз они гурьбой, словно по команде, бросались к берегу, но мы уже сошли вниз, и это удерживало собак от постыдного бегства.
— Помнишь,— негромко сказал сын,— они тогда, в пургу, тоже так испугались.
— Да, очень похоже.
— Только сейчас это не мамонт. Такой большой медведь. Сам видел. Моква ему — до брюха.
Мы подошли к лунке, у которой рыбачил Рентгенолог и где лежало два налима.
С минуту Рентгенолог молчал, а потом его прорвало:
— Понимаешь, пришел я, сел вот так,— он изобразил, как сел на обрывок оленьей шкуры.— Для начала нацепил блесну «Шторлинг», ее всякая хищная рыба уважает. Не успел опустить — хоп! Точно утюг подвесили. Ясное дело — налим. Голец-то рвет. Вытащил. Второго взял минут через тридцать. Потом еще. Ну, увлекся и голос Николая вашего не сразу услышал. А услышал, чувствую — тревога. А?! Поднял глаза, а этот зверюга сидит прямо передо мной. Вон там. Сколько тут метров? С десяток? Не больше. Сидит, голову набок наклонил, язык фиолетовый такой вывесил и наблюдает.
— С любопытством? — хмыкнул я.
— Чего?.. Тебя бы на мое место в тот момент... Да... Наблюдает, значит. Ну я тихонько встал и задом-задом до обрыва, чтобы глаз с него не спускать — они человечьего глаза боятся. А уж там махнул вверх — и домой.
Я глянул на обрыв и представил, как Рентгенолог весом за сотню килограммов «махнул» на двухметровый обрыв. Зрелище наверняка было любопытное. Жаль, не видел.
— Сильно испугались? — спросил я.
— Хм... Да как тебе...
— Ничего он не испугался,— неожиданно заступился за доктора сын.— Он взял налима, удочку и пошел задом.
— Убей гром — не помню,— сказал Рентгенолог и глянул на удочку.
Потом мы осмотрели место, где сидел неведомый, ростом «как баня» зверь. Но здесь уже побывали собаки, и две шерстины буроватого цвета принадлежали то ли зверю, то ли Дуремару. Судя по величине — все-таки зверю.
— Нет, это, наверное, не ты,— сказал сын Дуремару.— А ты что скажешь, Пуфоня? — Он дал понюхать шерстины Пуфику.
Тот отдернул голову, чихнул и спрятался за Дуремара.
— Он был белый,— твердил Рентгенолог.— Ну, не по цвету — по всему облику. Видел я их в зоопарке.
«Рыже-красно-фиолетовый»,— вспомнил я.
Понемногу очевидцы пришли к общему выводу: медведь был темный, но с рыжим отливом, особенно на голове.
— Впечатление такое, что грязный,— сказал Рентгенолог.
«Неужели все-таки Кадьяк? — подумал я.— Сколько лет искали, Олег Куваев специально прилетал с материка по письмам летчиков, геологов, горняков: «Прилетайте, видели, добыли, шкура на стенке, клыки в ожерелье у жены, когти у ребят в экзотических амулетах». И он прилетал, но все оказывалось преувеличением. Либо добычей был обычный бурый медведь вполне нормальных размеров, которые, однако, начали считаться огромными после лихих атак на природу в XX веке. Либо не оказалось ничего: следы терялись в словесных потоках, божбе и клятвах в правдивости рассказываемого».
«Этих приглашений у меня полно,— сказал как-то мне Олег Михайлович в одну из наших встреч в Певеке.— Но ни в одном нет четкости, конкретности: где, когда, приблизительный вес, длина хоть... в локтях, высота. Понятно, в зимних условиях снять шкуру не каждый сможет, а обмерить-то — минуты. И, с другой стороны: нынче все грамотные, соображают, почем фунт изюма. И посуди сам: образованные люди добыли реликвию вроде березовского мамонта, знают уникальную ценность и тем не менее... бросают в тундре. Шкуру, череп — все свидетельства своей редчайшей удачи. А сами пишут. Нет, не телеграмму — письмо. Считай, месяц туда-обратно. Пишут: «Приезжайте, товарищ Куваев, мы вам покажем...» Хотя даже новичок здесь знает, что больше недели никакая туша не пролежит в тундре и глухой зимой: съедят зверушки и кости источат. Словом, шутники...»
