Он и она - Роман Воронов
— Мы крестьяне, Ваше Величество, люди невежественные, и теплая вспаханная земля нам милее персидских ковров.
— Что же сложного в том, что установлено Богом, зерно даст росток, а к осени получится колосок, — усмехнулся король, явно довольный своей осведомленностью в вопросах мироздания вообще и в ботанике в частности.
— Не всяко зерно, что в землю вошло, обернется несущим «потомство» колосом, — набрался храбрости возразить властителю тот, что постарше.
— А если мне вздумается повелеть, чтобы взошло непременно, несмотря ни на что, в том числе и на Волю Божью, возьмется кто-нибудь из вас?
Оба земледельца, боясь королевского гнева, согласно кивнули.
— Что нужно? — коротко и властно спросил властитель.
«Молодой» крестьянин, почти не раздумывая, выпалил:
— Дайте мне, Ваше Величество, тысячу наделов и одно зернышко, этого будет достаточно для успеха.
Король повернулся к «старику»:
— А ты?
— Я, Ваше Величество, возьму тысячу зерен и один надел, — улыбнулся земледелец.
— Издеваетесь? — король нахмурил брови. — Получите то, о чем просите, а я спрошу свое по осени.
Он махнул рукой страже и вернулся на трон — аудиенция закончилась.
Во дворе замка к крестьянам подошел Главный Распорядитель королевства, бывший на приеме, и поинтересовался у земледельцев их странному и такому разному видению решения королевской задачи.
«Старик», приготовившийся тащить на горбу мешок зерен, обстоятельно заговорил:
— Я засею надел всеми зернами, и хоть одно, да прорастет на неподготовленной почве, невспаханной и не политой, а хоть бы и в засушливый год, ибо в зернах заложена Жизнь.
«Молодой», лихорадочно вспоминая, где в кладовой спрятался полевой циркуль, отвлеченно пробормотал:
— Я создам такие условия на своей земле, выберу из тысячи наделов самый лучший пятачок почвы, что одно-единственное зернышко вырастет на нем обязательно.
Королевское лето, особенно в отсутствие боевых действий и финальной фазы очередной дворцовой интриги, — бесконечные выезды на охоту, плавно перетекающие в пирушки, отправляющие гостей в постели, когда солнце уже встало над горизонтом. Не успеешь оглянуться, выспаться и протрезветь, и вот она, златокудрая хохотушка осень.
Пришла пора проведать крестьян. На поверку вышло так, как они и говорили. У первого на поле выскочили и гордо красовались несколько ярко-желтых косиц, с тугим, плотным зерном. В тяжелых условиях они зацепились за жизнь и продолжили ее своим потомством, урожаем более сильным, чем давшие его семена.
Второго крестьянина королевская свита едва разыскала на бескрайних просторах, поросших сорняком и мелким кустарником. В центре прополотого круга гордо высился прекрасный колос, один одинешенек, принесший в мир новую жизнь, слабую соком и неустойчивую к ветрам и холодам.
Никто не знает, какой вывод сделал король, но вот что скажу тебе я:
— Творец в процессе Самопознания действует, как первый земледелец, второй же крестьянин — полное отражение защищающего прежде всего себя, Эго.
У Купидона тысячи стрел, друг мой, не сомневайся ни в одной из них.
Представьте меня
Я неустанно стучусь в ваши одинокие сердца, но двери эти плотно заперты, что вынуждает меня обратиться к разуму, конечно, при наличии такового, а он господин чопорный, не приемлет общения с незнакомцем, будучи не представленным ему, так кто-нибудь, наберись смелости и сделай это, введи образ в сознание, иначе мне придется явиться самому.
Может показаться, что я излишне напираю или даже настаиваю, но без должного представления, понижающего уровень вибраций имени моего что называется «в чистом виде», я уже являлся людям, жителям Содома и Гоморры.
У городских ворот, не помнящих ни имен каменщиков, их ваявших, ни первых правителей, пронесших сквозь них на своих головах венцы победителей или короны богопомазанников, ни великих полководцев, опустошивших и предававших огню все, что пряталось за зубчатыми стенами, но прекрасно различающих в толпе горожан лукавые физиономии мелких воришек, всегда со страхом озирающихся по сторонам крестьян, тащащих на сгорбленных спинах жалкие пожитки, и спесивых, надменно возвышающихся над всеми в своих черных сутанах судейских, столкнулись лбами (по мнению видавшей виды каменной арки) — вот умора — два настоящих недоумка.
«С чего это, — скажете вы, — пусть и обтесанным кускам скалы, да еще и в почтенном возрасте браться судить о людях и их нервных и умственных кондициях только потому, что они, заглядевшись каждый на свое и при этом изрядно поспешая, не увидели друг в друге неодолимое препятствие?»
Ну, во-первых, куски скалы действительно отесаны, чего не скажешь о многих двуногих, суетливо проводящих отмеренное им время пребывания на земле; во-вторых, возраст в случае любой оценки, как правило, идет на пользу, в том числе и человеку; и, в-третьих, молчаливому камню была придана форма, и здесь открою вам секрет, именно этот факт порождает в, казалось бы, безжизненной материи зачатки сознания.
Итак, упомянутые ранее городские ворота определили двух несчастных, скачущих после столкновения на мостовой и потирающих ушибленные лбы, как натуральных придурков, а посему не станем спорить со старинной архитектурной формой и обратим все внимание на спор бедолаг, нашедших друг друга столь оригинальным образом среди нас, нормальных, умных и благовоспитанных людей.
— Позвольте узнать, кому же принадлежит чугунный котелок, по случайности посаженный на тулово, снабженное, как на грех, еще и ногами, о который я едва не расколол свой череп? — на удивление спокойно произнес один из участников столкновения, потирая надувшийся до внушительных размеров синяк.
— Все, кому судьба преподнесла подарок иметь честь знать меня, величают Лукой, — отозвался, морщась от боли, второй пострадавший.
— И много в мире таких счастливчиков среди ныне здравствующих? — совершенно серьезно поинтересовался, кряхтя и поднимаясь на ноги с пыльной мостовой, первый умалишенный (по определению коллективного разума вообразивших себя экспертом душ человеческих камней, составляющих тело городских ворот).
— Например, ты, а это уже что-то, — назвавшийся Лукой, сидя на земле протянул руку новому знакомому. — Как мне обращаться к тебе?
— Если женщина, открывшая мне врата в этот мир, как-то и назвала свое дитя, то имя неведомо никому, кроме нее, как и имя самой роженицы, бросившей младенца на пороге приюта, — собеседник Луки помог ему подняться. — Мне же нравится имя Матфей, можешь использовать его.
— Не правда ли, Матфей, — тут же восторженно подхватил Лука, — наша встреча походит на рыцарскую дуэль, когда щит сбивается со щитом, а благородство с благородством?
— Иной раз, брат Лука, — возразил Матфей, — за железным нагрудником прячется не пылкое сердце, а гнилая луковица, да и под забралом таятся подленькие мыслишки, и не щит бьется о щит, а коварство с лукавством, хотя мне по душе твоя метафора.
Матфей по-дружески отряхнул дорожную пыль с плеча товарища.
— Значит, это судьба, брат, — Лука
