Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №12 за 1978 год
Мои мысли по-прежнему занимают оттенки дерева. Почему они такие разные? Откуда берутся апельсиновые цветом кувшинчики, лимонные блюда, гранатовые ступки, оливковые скульптуры и барельефы? Оказалось, фруктовые ассоциации недалеки от истины. Конечно, представление об Армении как о безлесной стране не совсем точно, леса здесь есть: художники работают с буком, дубом, липой, кленом. Но если мастер хочет получить благородный, естественный — не подкрашенный никакой морилкой — цвет, он отыскивает пожившие свое садовые деревья.
Древесина всех древесин для резчика — орех; великолепный красновато-коричневый оттенок, красивая текстура, легко поддается штихелю. Самшит, наоборот, — дерево трудное, неподатливое: идет на песты и ступки. Обработанный абрикос похож на точеную кость, разве что кости такого цвета — глубоко-оранжевого, тускло-огненного — в природе не существует. Шелковица — ярко-желтая, словно взрезанный ананас. Персик и каштан — розовато-коричневые. Пользуются любовью мастеров еще вишня и слива, кизил и айва; груша, как и клен, хороша для ложек: не боится ни воды, ни жира...
— В сущности, наш музей — только первый шаг, — объясняет мне Генрих. — Мы мечтаем создать музейный центр: чтобы, кроме нашего, были бы там еще музеи резьбы по камню, ювелирного искусства, ковроткачества. Ведь наши лучшие художники — все, как правило, универсалы: деревом не ограничиваются. Я грех на душу возьму, если не сведу вас с Сааком Саакяном, или, скажем, с Арцруном Берберяном. А найти их просто — они всегда в мастерских... Музей закрывался. Но у меня оставался еще один вопрос, и я задал его Солахяну:
— Я догадываюсь, Генрих: связки чеснока и красного перца на фоне карпета — для декорации, для антуража, для контрастных пятен, в конце концов. Но тыква-то здесь что делает?
— Да как вам сказать... — Генрих пожал плечами. — Для красоты она, в общем... Смотрите, как она янтарно светится, какая крепкая, налитая, плотно сбитая, как она здесь себя свободно, по-хозяйски, чувствует. Ей определенно уютно в этой маленькой вселенной деревенского быта. Не замечаете?
Я снова перевел взгляд на тыкву. Теперь на ее глянцевом боку проступили слова, которые открывали мне первую тайну мира Варпетов: «Учись наблюдать Красоту!»
Умей делать с материалом все
...Сыплется мелкий мартовский дождик. Мы стучимся с улицы в мастерскую Берберяна, гадая, застанем мастера или нет. Отворяет женщина — то ли ученица, то ли медсестра: белый халат, белая косынка, белым платком прикрыт — по-восточному — рот. Провидение избавило меня от прямого вопроса: чуть позже я окольным путем выясняю, что это жена Берберяна, Рая — женщина, преданная мастеру и бесконечно о нем заботящаяся. Ни разу впоследствии не услышал я из ее уст обращения к мужу: «Арцрун», только почтительное «Варпет-джан», «Дорогой мастер». И у меня самого, уже когда мы познакомились, язык не поворачивался называть художника одним именем, без отчества — как это принято у армян. Но рядом стоящий Генрих рассеял мои сомнения, сказав, что уважительнее, чем Варпет-джан, не скажешь, мастеру только приятно будет.
Рая вводит нас в мастерскую. Большая комната — скорее зала, чем комната, — освещена ярким светом голых электрических лампочек. Вокруг стола сидят восемь человек, на нас не обращают никакого внимания. Все в работе.
Кто-то подкручивает ацетиленовую горелку: припаивает крохотное мельхиоровое зернышко к филигранной розетке — будущему украшению браслета. Кто-то осторожно постукивает молоточком— выправляет сканый узор. Третий скоблит штихелем гипсовую форму...
— Это ученики Варпета, — шепчет мне Генрих, — его маленькая школа. Мастер учит их всему, что умеет сам, но за собой оставляет исключительное право на самый ответственный процесс — протягивать проволоку для скани. Учеников, вообще-то, двенадцать, так что мы прозвали их «двенадцатью апостолами»...
Из-за стола медленно, не сразу, поднимается пожилой человек. Темнолицый, густоволосый, кряжистый, с большими, навыкате, голубыми глазами. В рабочих брюках, клетчатой потрепанной рубашке, на макушке — сванская шапочка. Это и есть Варпет. Облик его какой-то совсем не мастеровой; он больше похож на закаленного ветром и ненастьем крестьянина, отлученного от поля, чем на человека, жизнь которого давно уже спаяна с металлом. Берберян испытующе оглядывает нас, и на лице его не отражаются пока ни радушие, ни неодобрение — ничего, что указывало бы на отношение к неожиданным гостям. И когда мы совершаем маленькую экскурсию по мастерской, Варпет большей частью молчит, в пояснения вдается редко: зачем слова? Есть глаза, есть голова, есть, может быть, вкус — разглядывай, думай, любуйся, если нравится.
...Бронзовая статуэтка человека в длиннополой одежде, с двумя молотками в руках, в высокой тиаре, украшенной клиновидным орнаментом, — урартийское божество; то ли бог войны Тейшеба, как считает автор, то ли покровитель ремесленников — есть и такое мнение. Высокий подсвечник, где вместо ножек — длинные шеи птиц, разинувших клювы... Летящие рыбы, распластавшие в полете «крылья-плавники»... Мельхиоровые ожерелья из множества таких же летучих рыбок, только крохотных. Посейдоновы трезубцы разного рисунка и непонятного назначения. Курильница для благовоний; по ободу чаши выбиты удивительные крылатые звери — с львиным телом и человеческой головой, — похожие на сфинксов, но не они, потому что сами сфинксы — в царственных головных уборах — важно восседают на ножках подставки... Бронзовые заготовки ножек всех этих чанов, чаш и курильниц висят по стенам: змеиные головы, из пастей которых торчат козлиные ноги, тигриные, почему-то рогатые, головы на змеиных шеях; надменные буйволиные головы, посаженные на львиные лапы... Буйство фантазии, вобравшей в себя традиции давным-давно канувшего в Лету царства Урарту и смелость ванских умельцев...
Что-то изменилось в мастере. Мы молча разглядываем сокровища мастерской-музея, и наше молчание, видимо, нравится несуетному Варпету.
— Давайте... сядем к столу... тогда и... побеседуем... — Арцрун Берберян говорит с сильным акцентом, тщательно подбирает слова, и оттого речь его как бы обильно уснащена многоточиями...
А на маленьком столике в гостиной уже сами собой появились жгучая, тонко нарезанная бастурма, пряная колбаса суджук, терпкие сыры, печенье, и ненавязчивая Рая, белой тенью витающая между мастерской и кухней, расставляя напитки, неуловимыми взглядами умоляла своего Варпета-джана пощадить хоть немного желудок, воздержаться от острого.
Мы рассаживаемся, но взоры все же привлекают стены, а не стол: там, на полках, расставлена коллекция деревенской утвари, а на огромном настенном карпете распято восхитительное длинношерстное руно.
— Все сам... собирал... — Мастер с удовлетворением оглядывает коллекцию. — По деревням, по свалкам ходил. Люди выбрасывают, а мне жалко. Ту шкуру из Исландии привез, выставка там моя была. Двадцать пять этих... долларов... карманных денег выдали. Думаю, куда мне их деть? Решил: «А! Дай-ка шкуру хорошую привезу». Ну ладно... давайте поднимем тост.
— За вас, Варпет-джан, — робко вставляю я, полагая, что возражений не последует. — За ваш труд.
— Ишь... какой быстрый. Почему это за меня? Мы все человеки, живем в этом мире. А мир много умных и красивых людей родил. Куда мне до них?.. Выпьем лучше за Человечество. Это правильно будет — за Человечество... Вот так...
Отец мой учил меня: «Работай для людей. Работаешь — даешь людям, не работаешь — живешь за чужой счет». А я теперь так говорю: «Трудишься — мозг трудится, не работаешь — мозг спит».
Вот ученики у меня. За всю жизнь больше пятидесяти их было. «Рождайте вещи, — говорю я им, — там увидим...» Думаете, только они у меня учатся? Я у них тоже. Так всегда бывает между учителем и учениками. А жизни для работы, как и в юности, не хватает. Начинаю в восемь утра каждый день, заканчиваю и в двенадцать, и в час, и в два ночи.
Пять мастерских построил я в своей жизни. Эту, где мы сейчас сидим, в свое время тоже оставлю ученикам. Вот Вейно, например. Двадцать один год парню, он из Таллина, из Эстонского художественного института. Здесь на практике. Живет у меня, спит у меня, работает. Хороший ученик, года через три мастер будет. Вейно, иди сюда! О тебе разговор...
Ученики разные попадаются — кто приходит из ПТУ, кто из институтов, кто на заводе работает. Иной сделает одно кольцо, подарит девушке, потом хвастается ходит. Думает, ювелиром уже стал, думает, «красивая жизнь» впереди. Таких я не терплю, изгоняю. Вот Вейно — другой, он серьезный. Вейно, почему ты никогда не говоришь, что хочешь быть лучше меня? Ведь думаешь так, мечтаешь, а? И должен говорить! Ученик должен быть лучше учителя. Если останешься на уровне учителя — это не годится, ты расти должен. Каждый учитель желает, чтобы ученик его превзошел. Каждый! Вот и ты будешь Учителем когда-нибудь. Скажу: люби своих учеников. Если эта твоя любовь — к работе, к людям — умрет, значит, ты мертв, ты не человек, ты вылетел уже с орбиты жизни.
