Дорога без возврата - Татьяна Николаевна Зубачева
Слышал, но не просыпался, смутно ощущая, что его это не касается, что ни Жене с Алисой, ни ему это никак не угрожает. А на одной из остановок его почти разбудил какой-то странный шорох, будто кто-то скребётся о стенку вагона. Он даже приоткрыл глаза и приподнял голову, но в вагоне было темно, а шумный храп и чьи-то голоса сразу заглушили этот шорох. Эркин уронил голову на подушку и опять заснул.
Первой проснулась и забарахталась, пытаясь добраться до окна, Алиса. И разбудила Женю.
– Тише, Алиса, – Женя села, протирая глаза. – Перебудишь всех.
– Ну, мам, уже утро, – возразила Алиса и ойкнула: – Ой, мама! Что это?!
Вагон заливал мягкий и очень… светлый свет, не солнечный, а какой-то… белый. Женя повернулась к окну. И увидела белую равнину до горизонта. И белое небо. Снег? Да, ну конечно, это же снег.
– Это снег, Алиса.
– Так много? – удивилась Алиса. – А почему он не тает?
– Потому что зима, – ответила Женя.
Она посмотрела на часы и ахнула. Господи, уже десятый час, уже день. Надо привести себя и Алиску в порядок. А Эркин? Женя встала и посмотрела на верхнюю полку. Эркин лежал на спине, закинув руки за голову, и спал. Женя сразу отвела глаза, зная, как легко будит его её взгляд. Спал и Владимир, лёжа на своей полке, и ещё кто-то на второй верхней.
Алиса сидела и смотрела в окно, а Женя, стараясь не шуметь, сложила одеяло, закатала его вместе с подушкой в тюфяк и поставила получившийся рулон в угол за спиной Алисы.
– Мам, я лучше сяду на него. А то плохо видно.
– Хорошо, – согласилась Женя. – Но сначала умоемся.
Она взяла полотенце, подождала, пока Алиса обуется, и повела её в уборную.
Вагон спал. Храп, вздохи, сонное бормотание, свисающие с верхних полок угол одеяла или пола шинели… а уже возле двери в тамбур с уборной им встретился проводник.
– Доброе утро, – улыбнулась Женя.
– И вам доброе, – ответно улыбнулся он, встопорщив серо-жёлтые от седины и табака усы. – Чай будете брать?
– Да, спасибо, – кивнула Женя.
– Придёте тогда ко мне. Но кружки свои берите, стаканов нет.
– Хорошо, – согласилась Женя.
В уборной было чисто и совсем не чувствовался запах спиртного. Женя умыла Алису, привела её в порядок и, велев ждать её снаружи и никуда не уходить, занялась собой.
Эркин потянулся во сне и, повернувшись набок, едва не упал. Он открыл глаза и сразу зажмурился: таким белым был заливавший всё свет. Что это? Кафель?! Опять… он даже застонал от этой мысли.
– Что? – насмешливо сказали по-русски. – Голова болит после вчерашнего?
Русская речь успокоила Эркина, и он снова открыл глаза.
Да, это вагон, вон спит Владимир, а кто ж ему сказал?
На верхней полке напротив него круглое и, несмотря на красноватый загар, белое лицо, щедро усыпанное веснушками, короткие светлые, как выцветшие, волосы, круглые светло-синие глаза… но это же женщина! В форме. И шинель вместо одеяла. Эркин поглядел вниз и, увидев, что нижняя полка уже пуста, постель убрана, а Жени с Алисой нет, сел на своей полке, едва не стукнувшись о верхнюю полку, откуда слышалось чьё-то многоголосое посапывание. Застегнуть джинсы и намотать портянки было минутным делом. Перегнувшись, Эркин достал из-под столика свои сапоги, обулся и спрыгнул вниз. Рубашку он ни застёгивать, ни заправлять не стал: всё равно сейчас в уборную пойдёт, обтираться будет. И постель сворачивать не стал, только расправил и уложил ровным слоем одеяло. Женщина по-прежнему наблюдала за ним, но этот взгляд не тревожил. Ему стыдиться нечего. Вошла Женя с Алисой и ахнула, увидев его.
– Ты уже встал? Мы разбудили тебя?
– Нет, я сам проснулся.
– Ага, ты тогда иди, умойся, там сейчас никого народу нет, и завтракать будем. Я чаю сейчас у проводника возьму, горячего, – быстро и радостно говорила Женя.
Эркин кивнул, вытащил из мешка своё полотенце и взял у Жени мыло.
То ли поезд шёл ровнее, то ли он вчера пьяный был, а за ночь проспался, но шатало его гораздо меньше. Он прошёл по заполненному белым светом и, несмотря на многоголосый храп, тихому вагону в уборную. Где с наслаждением скинул рубашку и обтёрся до пояса холодной водой, а потом долго полоскал рот. Нет, пьяным он себя не чувствовал, и не скажешь, что во рту неприятно, вот тогда в Бифпите, они как-то с Андреем выпили, вернее, напились, никак нельзя было отвертеться, нет, ещё раньше, на перегоне, да, когда спустились на основную дорогу и встретились с остальными цветными пастухами, вот тогда они напились, еле до своего костра добрели, и Фредди им ещё сказал, чтоб с головой не заворачивались, а то от собственного перегара задохнутся… И как всегда воспоминание о Фредди заставило его нахмуриться. Он ещё раз умылся, растёр лицо и торс полотенцем, встряхнул несколько раз рубашку и оделся. Застегнув все пуговицы, кроме самой верхней у горла, он заправил её в джинсы и оглядел себя в зеркало. Нормально. Рубашка тёмная, долго не занашивается. И ничего-то ей не делается, удачно он её тогда в имении прихватил. Кто-то тронул ручку двери, и Эркин понял, что пора уходить. Он открыл дверь и вышел. Да, вовремя он успел, уже трое в очереди и ещё подходят.
Когда он вернулся в свой отсек, на третьих полках ещё спали, во всяком случае, оттуда доносились сопения и похрапывания. Владимир уже проснулся, но ещё лежал под одеялом. На столе дребезжали кружки с дымящимся чаем, а Женя делала бутерброды, выскребая из банки остатки тушёнки.
– С добрым утром, Эрик, – оторвалась от окна Алиса.
– И тебе с добрым, – улыбнулся Эркин, забрасывая полотенце и мыло в сетку над своей полкой. – И всем доброе утро.
– Доброе, – кивнул Владимир. – Конечно, доброе, – и улыбнулся: – по России едем.
Он завозился под одеялом, потом откинул его и сел уже одетым. Только ворот гимнастёрки расстёгнут.
– Разбудила она вас, – виновато улыбнулась Женя.
– Эх, сестрёнка, – Владимир с ласковой укоризной покачал головой, – да от детского смеха проснуться – это, знаешь, какая радость. Ты сала ещё порежь, чего ему лежать, я мигом обернусь.
Он подобрал костыли, встал, неожиданно ловко и быстро застелил свою постель, взял из мешка полотенце, повесил его себе на шею и вышел.
– Эрик, – позвала Алиса, – смотри, сколько снега, и, знаешь, он, ну, совсем-совсем, не тает.
Эркин отобрал у Жени свой нож, с вечера так и лежавший под кирпичом
