Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №11 за 1978 год
На дороге появился сеньор Отто, смиренный и благообразный, — сеньора Кристина к этому времени уже вернулась из поездки. Поравнявшись с калиткой, сеньор Отто учтиво поднял панамку.
— Добрый день!
— Добрый день, сеньор Отто, — ответил я.
Дон Рохас, опустив глаза, промолчал. Долго сидел он так...
— А потом, дон Рохас?
— Многое было потом...
— И все-таки, дон Рохас?
— Сплошные гринго были потом! Вагонетки соли в Сан-Николас были потом! Двадцать сентаво за вагонетку, а там тонна. И босиком, босиком, потому что альпаргатов — сандалий веревочных — было жалко! Ведь хозяин был гринго!
Глаза старого гаучо сверкали. Он выкрикивал, размахивая руками перед моим лицом.
— А потом была бойня в Буэнос-Айресе, сеньор! Пудовым молотом по голове, и нож в брюхо. По колено в крови. Двенадцать часов.
Гнев клокотал в груди дона Рохаса, душил его. Я не знал, как успокоить старого человека, голос которого переходил в невнятный хрип.
Больше о жизни дона Рохаса я ничего не узнал. Так некстати появившийся сеньор Отто вызвал гнев старого гаучо, оборвал его рассказ. Но и услышанного было достаточно для того, чтобы задуматься. Увиденное мною в Сьерра-де-Кордоба шло вразрез со всем тем, чему меня учили сначала в школе, а потом в колледже. Ведь Кордоба — не самая отсталая аргентинская провинция. Ее называют «просвещенная Кордоба», хотя в рассказе дона Рохаса слово «школа» ни разу не прозвучало...
Больше дона Рохаса и его сыновей я не видел. Но услышал о них три года спустя, вернувшись в сьерру уже не студентом колледжа, а служащим торговой фирмы «Мак-Харди и Браун».
Младший сын...
Его звали Роке, если только память мне не изменяет. Одевался он лучше остальных братьев и не мог не нравиться девушкам. Густые, не просто черные, а вороньего крыла волосы обрамляли красивое лицо непередаваемого матового оттенка. Соловый конь, на которого он садился с легкостью и грацией кошки, оскалив зубы, танцевал под ним. На это стоило посмотреть. И за Роке бежали ребятишки, повизгивая от зависти и восторга.
Наездник он был лихой. Рассказывают, что на праздник винограда дон Сегундо Агиляр присылал из провинции Мендоса за ним, не желая доверять никому другому своего рыжего жеребца. Сто тысяч принес тогда Роке богатому эстансиеро на копытах быстрого, как ветер, Лусеро.
Роке, как и его братья, никогда и нигде не учился. Благодаря природной смекалке он кое-как — зато совершенно самостоятельно — научился читать и не без труда выводил свою фамилию в тех редких случаях, когда без этого нельзя было обойтись.
Было время, когда и его манили, дразня воображение, огни большого города. Он решил попытать счастья недалеко от дома, в только что начавших работать заводах «Фиат». Но продержался там недолго, его свободолюбивое естество восстало против порядков, царивших на этом заводе, где все начальники были гринго. Что еще хуже, квалифицированные рабочие, большей частью приехавшие из Буэнос-Айреса, его просто игнорировали. Он просто плакал, скулил как щенок от обиды и одиночества в огромных, лязгающих и грохочущих цехах. Конечно, слез его никто не видел, все переживал внутри. Внешне, прикрывая свою растерянность, вел себя вызывающе, грубил и задирался. Вечерами, причесанный и переодетый во все лучшее, спускался в город. И там никто не обращал на него внимания. А если и обращал, то только для того, чтобы прыснуть ему вслед: «Деревенщина!..» Иногда дело доходило до драки. Раза два побывал в полицейском участке, где его бил наотмашь по лицу какой-то капрал с пустыми глазами. Через месяц его уволили; он не особенно огорчился, наоборот, на душе стало спокойно. Характеристику, которую ему дали, он, не читая, выбросил в сточную канаву по дороге на автобусную станцию.
Когда Роке входил в ранчо, уже зажглась вечерняя звезда. Отец и братья сидели вокруг очага и пили матэ. Он сел в круг так, словно выходил на двор: никаких расспросов не последовало. Немного погодя братья стали собираться на охоту, и он занял свое обычное место...
...И дочь сеньора
Анна-Мария пьянела от утреннего воздуха, наполненного запахами лаванды и мяты. Ей хотелось кружиться на этой чистой, умытой росой траве, среди ярких, как бабочки, цветов. Пение птиц доносилось до ее слуха, все было так хорошо! Так хорошо, что...
— Ах, папа! Папочка...
Сеньору Отто было не до птиц. Красный и потный, он пыхтел в машине и никак не мог попасть в проклятые ворота, задевая столбы то правым, то левым крылом. Пошире нужно было делать, черт! Сеньора Кристина стояла на крыльце и любовалась дочерью. Заметив наконец мать, Анна-Мария всплеснула руками и побежала к ней.
— Ах, мамочка! Такая красота, что... А озеро, знаешь, какое? Розовое! Мы чуть не заехали в него на машине!
Сеньор Отто попал наконец машиной в ворота. Продолжая восторженно щебетать, дочь с матерью скрылись в доме. Анна-Мария выбежала на дорогу несколько минут спустя, когда запел рожок и из-за электростанции показалось стадо коров. Пока бидон наполнялся пенистым молоком, девушка носилась вокруг стада, охая, ахая и смеясь. Потом она еще долго стояла на дороге, провожая глазами удаляющееся стадо и слушая мелодичное, чуть печальное пение пастушьего рожка.
Немаловажное значение в светской жизни Танти, да и всех провинциальных городов, имеет воскресная месса в одиннадцать часов.
Месса в одиннадцать часов воспета поэтами, и один только господь бог знает, сколько романов началось со встречи на этой мессе. Сколько юных аргентинок, собираясь на мессу, мечтали не столько припасть к стопам Христа, сколько коснуться руки любимого у чаши со святой водой.
Взоры почтенных матрон обращаются больше к потенциальным женихам, чем к алтарю, а богобоязненные невесты, слушая слова проповеди с пятое на десятое, нетерпеливо ожидают конца мессы, чтобы под сенью святой церкви, в те минуты, когда матери обмениваются новостями, накопившимися за неделю, выслушать любовный шепот.
В то воскресенье вниманием прихожан завладела Анна-Мария. В планах сеньоры Кристины относительно будущего дочери город Танти никакой роли не играл, просто надо девочке отдохнуть после лицея, а потом — в столицу. Среди юношей, присутствующих на мессе, не было ни одного, который в силу своего положения в обществе заслуживал бы хоть какого-нибудь внимания, и поэтому сеньора Кристина, не задерживаясь у входа, направилась с Анной-Марией домой. Переходя улицу, они остановились, так как перед ними, загораживая дорогу, затанцевал соловый конь, а всадник, не обращая внимания на сеньору, принялся осыпать девушку затейливыми комплиментами, в которых, как и водится в провинции, были и солнце, и небо, и цветы. Процедура длилась довольно долго и закончилась выражением благодарности в адрес мамы, создавшей такую прекрасную дочь.
Сеньора Кристина, не один год прожившая в сьерре, отнеслась к порыву юноши так, как бы отнеслась к появлению любого другого местного создания, скажем, игуаны или козла. Анна-Мария вначале испугалась: уж слишком неожиданно появился перед ней танцующий конь. Потом наивные слова комплиментов вызвали у нее улыбку. Но это лицо, этот конь, эти белоснежные зубы! Анна-Мария опустила глаза, прижалась к матери. Когда она вновь посмотрела на дорогу, всадника уже не было.
...Он появился на следующий день, когда Анна-Мария на звук пастушьего рожка выбежала из дома с кувшином в руках. Она замерла у калитки в ожидании новых знаков внимания. Но Роке ничего не сказал. Красиво подбоченясь, даже не посмотрев в ее сторону, он проехал мимо.
Анну-Марию охватила досада. Она была уверена, что Роке заговорит с ней, иначе зачем ему было появляться у их дома? А он проехал, словно она — куст у дороги.
— Сколько будете брать, сеньорита? — спросил пастух, у которого были свои заботы: солнце уже вон где, а ему до обеда нужно обойти со своим стадом не один десяток клиентов.
Анна-Мария, взяв полный кувшин молока, — сколько велела купить мать, она не помнила, — побежала к дому. А пастух Педро торопливо погнал свое стадо к следующему дому.
...О том, что Роке стал ухаживать за богатой сеньоритой, вскоре уже знала вся округа. Молва достигла и уединенного ранчо, встревожив старого гаучо. Сердцем дон Рохас почувствовал недоброе. Чего добивается его сын? Любви красивой горожанки? Да знает ли он, чем им всем грозит такая любовь?
Откладывать дальше было нельзя, и дон Рохас решил поговорить с сыном.
Разговора не вышло. Роке молчал. Опустив голову, он слушал отца, кончиком альпаргата сгребая мелкие камушки в кучку. Обеими руками он держал хлыст, сплетенный из тонких ремешков сыромятной кожи — подарок отца, — и только побелевшие суставы пальцев выдавали силу его внутреннего переживания.
— Роке, послушай меня... — Дон Рохас умолк, увидев глаза сына.
