А после они... - Юлия Резник
— Фома…
— М-м-м?
— Я так больше не могу.
Я тоже, блядь. Я тоже! Это слишком для любого психически здорового человека. Я, на хрен, это не вывожу.
— После укола станет легче, — обещаю, отламывая носик ампулы.
— Не станет. И ты это знаешь. Фома…
— Нет! — качаю головой из стороны в сторону, уже представляя, о чем она собирается меня попросить.
— Всего лишь укол. Никто не узнает. Даже вскрытия не будет, тебе ничто не угрожает. Пожалуйста, Фома. Это невыносимо, слышишь? Я хочу этого. Я больше не могу… Не могу…
А я просто не могу, блядь, сделать то, о чем она меня просит, конвертируя остатки сил в слова и долгие паузы между ними.
— Нет, Ален. Давай на бочок. Я тебя все же уколю.
— Ну что тебе стоит? — голос Аленки искажается, гласные растягиваются, и звучит это, будто кто-то включил запись на допотопном кассетнике, а пленку вдруг зажевало. — Я ведь уже наполовину труп. Я же разлагаюсь, ты что, этого не видишь?!
Аленка приподнимается на локте, обжигая фанатичным огнем в глазах. И, да… Начинает разлагаться прямо у меня на глазах.
Я ору и… Просыпаюсь.
Сердце долбит в груди. Из легких с шипением вырывается воздух, а в ушах шумит кровь. И потому я не сразу слышу:
— Тщ-щ-щ, тебе что-то приснилось. Очнись, Фома! Ты здесь? Эй!
— Да. Черт… — сбрасываю с себя Женькины руки и опускаю ноги на пол. — Пойду умоюсь.
От слабости меня шатает, как пьяного. Собираю плечами углы, врезаюсь в дверной косяк, едва не опрокидываю вазу с декоративного столика. А добравшись, наконец, до ванной, решаю не ограничиваться умыванием. Скидываю с себя боксеры и встаю под тропический душ.
Наверное, достоверности кошмару добавило то, что реальность в нем переплелась с вымыслом. Такие разговоры у нас с Аленкой действительно были. Ну, или очень похожие. И знаете что? Ни один человек на земле не должен подвергаться таким испытаниям.
Выхожу минут через двадцать. Надо, наверное, как-то объясниться с Женькой. Я в ее доме. Не даю человеку спать. Не дело это. Давлю искушение сбежать и все же иду на свет. В современной, но, несмотря на это, уютной кухне пахнет травяным чаем и медом. В прозрачном заварнике по кругу вертятся листочки, лайм и какие-то белые цветы. Женька порхает, доставая из шкафчика посуду. На ней женственный халат, наброшенный поверх отделанной кружевом сорочки.
Под моим прилипшим к ней взглядом подходит ближе. Наливает чай, ставит передо мной чашку.
— Хочешь, плесну туда коньяка?
— А у тебя есть? — растираю лицо.
— Храню для папы.
Женька опять убегает к шкафу. Становится на носочки, чтобы достать коньяк с верхней полки. Ноги у нее что надо. Аккуратные, но хорошо проработанные мышцы икр красиво прорисовываются под кожей. Рядом с ней я так странно себя чувствую. Будто… Ну, не знаю. Будто не было в моей жизни всего этого пиздеца — до нереального нормально.
— Вот.
— Дай я сам.
Вынимаю бутылку из ее наманикюренных пальчиков. И наливаю в чашку, которую Женька поставила для себя, но еще не успела наполнить. А свою, с чаем — пододвигаю к ней. Плевать, если это ей не понравится. Мне нужен допинг, чтобы хоть как-то сконнектиться с действительностью. Слишком реальным был мой сон.
— Твое здоровье.
— Чин-чин.
Пить такой коньяк залпом — преступление. Но за мной уже столько грешков, что одним больше — одним меньше, подумаешь. Жидкость приятно обжигает горло. Опускается в желудок, растапливая мерзлый ком в животе.
Перед носом возникает долька лайма. Машинально втягиваю ее в рот. Поднимаю глаза и наталкиваюсь на несколько обалдевший взгляд Женьки.
— Эм. Ну ладно. Ты как?
— Лайм больше к текиле подходит, нет?
— Ничего другого под рукой не было. Невкусно?
— Да нет. Норм. Похоже, я задолжал тебе очередное «спасибо».
— Не бери в голову.
— Я съеду. Как только появится такая возможность, — обещаю то, что, как мне кажется, ей хочется услышать.
— Не торопись. Приди в себя. Ты мне не мешаешь.
— На дворе третий час ночи, а ты не спишь. Я бы так не сказал, — усмехаюсь, подливая себе коньяка.
— Раньше мы могли до самого утра гудеть, помнишь? А потом разъезжались по домам, и сразу на работу.
— Что значит — молодость.
— Ой, а то ты сейчас старый! — фыркает Женька.
— Смотря чем измерять возраст. Если опытом… — опрокидываю очередную порцию, — то мне по меньшей мере лет сто.
Женька подпирает щеку кулачком и медленно-медленно качает головой из стороны в сторону.
— Что?
— Как же ты ее любил…
— Давай не будем об этом.
— Почему? Тебе до сих пор больно ее вспоминать, да?
Вскакиваю на ноги. Восемь шагов до стенки, шестнадцать — до окна, выходящего в садик… Я ни с кем этого не обсуждал. А вот сегодня хочется. И пусть… Пусть уж меня осудят. Одарят полным разочарования взглядом. Я уже на все согласен, лишь бы не держать это дерьмо в себе.
— Знаешь, в чем все вы ошибаетесь?
— Разве есть какое-то «мы»?
— О, да… Вы все. Сочувствующие.
— А-а-а.
— Вы все думаете, что я так убиваюсь по Аленке, что спустил свою жизнь под откос. Но знаешь что? Дело, мать его, не в этом. Совершенно. Смерть для нее стала облегчением. Алена хотела ее. Она буквально ждала, когда этот час настанет, понимаешь? И я был рад, что…
— Что все, наконец, закончилось? — мягко интересуется Женька.
— Да! Видишь, ты тоже понимаешь. Но все равно какого-то черта думаешь, что я четвертый год убиваюсь по умершей девушке.
— А это не так?
— Отчасти. Но гораздо серьезней меня размазало то, что я про себя узнал, столкнувшись с необходимостью изо дня в день за ней ухаживать. Скажи, многие ли из нас, давая клятвы в загсе, в действительности отдают себе отчет в том, на что они подписываются? Все эти «в горе и в радости, в болезни, мать ее, и в бедности»…
— К чему этот вопрос? Ты же не бросил Аленку.
— А кто-нибудь спросил, чего мне это стоило?!
