Тенор (не) моей мечты - Тереза Тур
Дурак. Знает же, что ревности она не переносит. Как и он сам.
И вот он мечется по дому, собирает ребенка в школу. Первый раз в жизни. Вот уж первый блин комом. И на кухню не зайти. Вот как-то же ему удавалось готовить завтрак себе. Ну, хотя бы хлеб в тостере поджаривать. А тут…
— Пап, ты что сделал-то?
— Яичницу, — просипел он.
— Там же блины были.
— Ну…
Он растерянно дергает себя за челку, все время падающую на глаза. Блины. Были. А он забыл.
Катя смеется. Весело, заливисто. А потом лукаво смотрит на него.
— И кто получает премию «Отец года»? Восемь штук разом, всем квартетом. Хорошо, что мама печет всегда много. А ваш Иван вас с выпечкой останавливает. Потому что осталась бы иначе бедная девочка голодноооой.
— Катя, ты бы поторапливалась, — морщится Артур. Ну, облажался слегка, с кем не бывает. Нечего над ним тут ржать, он же старался. Для нее. — Бедная девочка.
— Ой, пап, да мне уже поздно поторапливаться. Давай… это… — у Кати делаются подозрительно честные глаза.
— Что — это? — пытается он рычать, но шепотом выходит неубедительно.
— Ну… — В честных глазах дочери светится мысль: что бы такое соврать. — Мама же сказала за тобой присмотреть. Тебе вон надо ингаляции делать. И лекарства выдать. И полоскание.
Он качает головой, признавая высокое качество отмазки, и смеется:
— Мама меня убьет.
— Ну, она точно не разозлится сильнее, чем за твой ночной звонок, так что…
— Ты подслушивала? — ему снова становится стыдно, даже уши горят.
Как-то он не подумал, что его неудачный дебют в роли Отелло может оказаться публичным.
— Я? — возмущенно переспрашивает Катя, но тут же усмехается и смотрит на него нахально-нахально, в точности как он сам когда-то. — Да. А ты просто орал.
— Не может быть, — сдается он.
Катя признает его поражение, достает из холодильника блинчики и снова идет в атаку.
— А вот скажи, папа. — Тарелка отправляется в микроволновку, изящная музыкальная ручка упирается в бок. Теперь уже вылитая Аня. Помнится, на втором курсе она им троим на втором курсе такие разборки за свой конспект учинила: дала списать, а они его забыли в аудитории.
— Что, дочь? — спрашивает он, не в силах скрыть мечтательную улыбку.
Боже. Какая она тогда была! А стала! Как он вообще прожил этот чертов год без нее? Загадка природы.
— А вот что наша мама любит больше всего?
— Тебя.
— Это понятно. А вообще. Ну, если б ты ее радовал, кроме как звонками, то… чем?
— Эм-м… — к такой каверзе он как-то готов не был.
— Ага, — кивнула она с интонациями «диагноз ясен».
Ехидночка маленькая. Зелененькая еще. Пустила парфянскую стрелу, и отправилась заводить ему аппарат для ингаляций и всячески спасать. А он, озадаченный ее вопросом, и думать забыл про такие приземленные материи, как школа, а пытался ответить на ее вопрос: что же любит Аня? Кроме своей дочери и своей оперетты. Хотелось бы, как раньше, с полной убежденностью сказать: меня. Но… Вера в постоянство чуда рассыпалась, когда он приехал с гастролей, зашел в пустую квартиру и увидел в коридоре свои чемоданы. И записку: «Прощай. На развод я уже подала. В суд не приходи. Не хочу тебя видеть никогда больше».
Он эту бумажку перечитывал раз сто. Или тысячу. Звонил Ане, чтобы спросить — кто это так глупо над ними пошутил. Совал записку под нос Леве и спрашивал: что это, она же не могла вот так, не могла же?
А сейчас и вовсе кажется, что этот проклятый год ему приснился в кошмарном сне. Вот же он, дома, и Катя рядом, они снова разговаривают, совсем как раньше… Нет, не как раньше. По-новому. Раньше ему все казалось, что Катя слишком маленькая, что они поговорят когда-нибудь потом. После концертов. После ее школы. Его репетиций. Ее конкурсов. Когда появится время на что-то, кроме работы, которая все — и для Кати тоже.
А оказалось… Оказалось, что дочь выросла. Внезапно. Что она музыку пишет. И что за тринадцать ее лет они ни разу не говорили вот так, по душам. О чем-то кроме репертуара, перспектив, состава жюри и прочих внезапно совершенно неважных вещей.
Важное — вот оно. Когда она показывала ему свою музыку. Рояль, далекая от классики мелодия, совершенно не скрипичная, а все же… Он ловил себя на том, что ходит и мурлыкает. И гордится. У Кати определенно талант! Текст, правда, никакущий. Но это неважно, с текстом они что-нибудь сделают.
Ближе к полудню телефон запел Олесю. Катя поморщилась. И тут, конечно, надо было сразу объясняться и познакомить уже давно.
— Как ты там? — поинтересовалась руководительница, усмирительница и наставительница на путь песенный.
— Да нормально.
— Рада, что голос уже живой. Но. Вынуждена тебя отвлечь от твоего постельного режима.
Отвлекаться не хотелось. Вот вообще. Но зная их двинутого массовика-затейника…
— У Льва снова загорелось?
Олеся хмыкнула.
— Еще нет, но вот-вот загорится. И что-то мне подсказывает, что Леве потребуется ведро успокоительных и дружеская поддержка. А если бы ты в нужный момент изобразил умирающего лебедя у него на руках — моя благодарность не имела бы границ.
— Что случилось-то? Олеся, ты меня пугаешь.
— Вот и хорошо, — кровожадно заметила супруга Томбасова. И отключилась.
— А я? — подняла на него несчастные глаза дочь.
Артур чуть было по привычке не брякнул: а ты иди занимайся, у тебя конкурс на носу… И осекся. Какие к чертям конкурсы! У него есть возможность побыть с дочерью! Показать ей его мир, его друзей. Не как вчера — влетели, устроили шухер, улетели.
— Собирайся, — кивнул он. — У нас десять минут, успеем еще одну ингаляцию. И шарф. У тебя найдется шарф для папы?
Катя радостно закивала и помчалась искать шарф. А у Артура блямкнула СМСка.
«Большая Дмитровка, Молодежный театр, армагеддец начнется в 15.00»
Молодежный театр, а не база? Что Олеся забыла в этом клоповнике, там же ни акустики, ни нормального зала? Кажется, у него тоже начинает подгорать. По крайней мере, здоровый азарт пробуждается, как в старые добрые времена при известии о новом проекте.
— Отбой спешке! — громким театральным шепотом велел он Кате, вывалившей из шкафа целую гору шапок, шарфов, варежек и почему-то бадминтонную ракетку. — Ехать близко, у нас целых полчаса.
— Ага, — просияла дочь, выуживая из шерстяной путаницы длинный, колюче-мохеровый розовый шарф с помпончиками на концах. — Надевай. Он лечебный, бабушка вязала! И пошли делать ингаляцию. Вокали-ист ты мой.
От Аниных интонаций в голосе дочери Артур так умилился, что даже не
