Журнал Российский колокол - Российский колокол, 2015 № 1-2
Перед сном Агнешка снова начала сверкать глазенками, выкидывать коленца, принимать позы, и это не сулило ничего хорошего. Я и так был всем доволен, дважды приложившись к источнику наслаждения, а теперь с чувством исполненного долга потягивал бренди и покуривал вирджинский табачок. Чувствуя, что мне недолго осталось валять ваньку, я продолжил тему воспоминаний, безоговорочно поддержанную Аги, и вскоре мы вышли на проблему информационного обеспечения этой темы. Агнешка уже была готова предъявить мне счет за провальный результат и предложить реабилитировать себя каким-то иным способом, но я тоже был не лыком шит и, включив мобильник, познакомил ее с тремя архивными фотографиями, которыми в распечатанном виде пользовались недавно профессор Перчатников и его команда.
Что тут началось! Агнешка заставляла меня скакать с одного изображения на другое, охала-ахала, плакала и смеялась, тыкала пальцем во всех, кто был запечатлен и выявлен на экране. Качество было не ахти какое, но отличить, скажем, меня от пана Гжегоша, а Лидию – от Агнешки не составляло особого труда. Снимал нас поэт Вениамин, и делал он это в день волейбольного матча (две фотки) и когда-то еще на пляже (одна). У Дворца спорта мы были вчетвером – барышни посередке, а мы с паном Гжегошем – по краям. На пляже срединную позицию занимал я, девушки же стояли по бокам. Долгие годы после того, как я получил от Вениамина эти фотографии, они были единственным наглядным звеном, связывавшим меня во времени с Агнешкой.
Не скрою, мне интересно было смотреть на себя в окружении двух красивых молодых женщин. Я поначалу хотел отрезать пана Гжегоша по известной причине и даже взял ножницы, но в последний момент художник победил ревнивца, и я не стал делать обрезания, отложив орудие глупой мести.
На одной из фотографий Аги вышла грустной, на другой же вид имела надменный. Этот скачок чувств был обусловлен тем, что она стояла дальше от меня, чем Лидия, которая просто оказалась проворнее.
Лидия и теперь восхищала своей грациозной фигурой и шармом, за одно упоминание которого получил увесистую оплеуху наблюдательный Гена-друг. Доведись сейчас ей на полчасика сойти с экрана в отсутствие Аги, то я, вероятно, принял бы дополнительно антипову пилюлю – просто чтобы поприветствовать достойно свою давнюю подружку. Это был вопрос вежливости и ничего более…
Между тем Агнешка продолжала курлыкать на все лады. Каждому из персонажей она посвятила отдельный куплет, и на общем бравурном тоне самые высокие, а то и пронзительные ноты и звуки достались мне. Она гладила меня пальчиком, чмокала экран, попадая больше в лысину пана Гжегоша, показывала язык… Смысл ее причитаний сводился к тому, каким красавцем я был тридцать лет назад и во что превратила меня неуемная тяга к совокуплениям с молодыми женщинами. Она рассказывала, какой у меня был бравый вид, какие рельефные мышцы, и что от всего этого теперь осталось – так мне пришлось надуть щеки, скинуть майку и объяснить ей, что и теперь осталось немало. Агнешка, едва сдерживая смех, потянулась к бутылке и, выпив бренди, предложила мне снять и штаны, а затем, прыснув, мышкой соскочила с тахты.
Кто бы знал, какое удовольствие я получал, глядя на нее, слушая и касаясь ее! Иной раз я даже и вовсе не ощущал себя, растворяясь в ней. И не боялся, что это когда-то закончится. Напротив, мне казалось, что так теперь будет всегда – лучше, хуже, но так, на высочайшем уровне счастья…
Утром я взял гитару и понес ее Антипу.
– Все, Тимофей Бенедиктович, джазовые посиделки закончились? – улыбнулся он, подтягивая «змейку» на чехле. – У вас сейчас другая музыка, а?
– Другая, другая! – ответил я наскоро. – Там насчет документов что-то сделать можно?
– Можно, – сказал Антип, – но только осторожно. Я поговорю. Вы вчера куда-то ездили?
– По местам былой славы, – объяснил я. – В доме творчества были.
– Ну и как Агнешка? Все вспомнила?
– Все, – кивнул я. – Там особо вспоминать нечего. Почти ничего от тех времен и не осталось. Одно пианино, на котором я Шуберта и Портера тогда играл. А теперь на нем и «Чижика-пыжика» не сыграешь.
Антип посмотрел на меня внимательно, по-чекистски, и сказал:
– Посерьезнели вы, Тимофей Бенедиктович, делами обзавелись. И еще я вот что хотел сказать: про обещанную мне премию забудьте, так как советом моим вы не воспользовались. Значит, и платить вам мне не за что.
– Как скажете, а то я готов… Там у меня ваш музыкальный центр остался. Ничего, что еще немного постоит?
– Да пусть себе стоит! – кивнул Антип. – А хорошо все-таки мы с вами лабали. Приятно вспомнить. Кстати, о приятных воспоминаниях. Возможно, скоро нас, то есть вас, снова навестит леди Памела. То-то будет весело, то-то хорошо! Особливо, когда она с Агнешкой встретится. Вот так вот, Тимофей Бенедиктович, дамочкам глазки строить.
– А если Агнешка вдруг расскажет ей о лаборатории сверхнизких температур – что тогда? – обеспокоенно спросил я.
– Ну и что? Вспомнят, как вместе мерзли, – ответил, пригогатывая, Антип и, сделав мне весело ручкой, понес гитару к себе в номер.
Возвращаясь, я с неприязнью отметил, что манеры Антипа стали заметно развязнее, и приписал это проблемам с нервами, но, едва переступив порог, понял, что ошибся: проблемы с нервами были совсем у другого человека.
Агнешка, вся дрожа, сидела в изголовье тахты, обложившись подушками, и показывала трясущейся рукой на мобильник, который лежал на столике.
– Тебя посетило приведение? – спросил я. – Или просто позвонило?
– Посмотри, что там! – шепотом сказала она. – Что это, Тим?
Еще не взяв телефон, я все понял, но продолжал изображать неведение.
– Может быть, ты мне скажешь наконец, почему ты дрожишь? – спросил я, протягивая ей мобильник.
– Не надо! – отшатнулась она к стене. – Там… там чей-то памятник. И цветы…
– И что? – сказал я, ища изображение. – Я сфотографировал это на одном кладбище. Да, я иногда пишу по фотографиям. Или, по-твоему, мне надо было переться туда с мольбертом и красками? По-твоему, я не имею права писать со снимка?
Я нес всю эту околесицу, а сам смотрел напряженно на экран. Без очков памятник казался мне безымянным, проглядывались всего несколько букв, да и фото в овале тоже разглядеть было трудно. Но я не знал, что видела на снимке Агнешка своими молодыми глазами – я лишь мог догадываться, глядя на ее реакцию. И тем не менее продолжал алалашничать:
– Неужели ты не видишь здесь вселенской тоски, щемящей душу тайны? Кто-то жил, страдал, любил – и умер однажды. И вот прошло много лет, ходить на могилу и ухаживать за ней стало некому, и вдруг цветы! От кого, почему? Женщине от мужчины или наоборот?.. Как он нашел ее или она его спустя столько лет, как добирались на больных ногах, что говорили, стоя перед могилой, почему именно бутоны светлых роз?
– Может, потому что она была молодой? – незаметно для себя включилась в обсуждение Агнешка, сходя медленно с тахты. – Мне кажется, там женское лицо. И имя тоже женское. Тим, это женщина, девушка…
– Вот видишь! – воскликнул я. – Ты тоже попала под мистическое обаяние моей будущей картины. Я лишь обозначу ее на холсте, а зритель сам дорисует в своем воображении историю, страсти, внешность, драматические коллизии…
Агнешка уже приблизилась ко мне и даже заглянула робко на экран, предварительно взяв меня за свободную руку. Я выключил телефон, сунул его в карман, обнял Аги и прижал ее к себе.
– Прости меня, Тим, – тихо сказала она. – Я ужасная дурочка.
– Нет, ты прекрасная дурочка, – возразил я, покрывая поцелуями ее лицо. – Ты самая прекрасная дурочка на свете.
В другой ситуации она восприняла бы эти мои ласки как намек на желание продолжить их и по возможности разнообразить в постели, но теперь губы мои будто скользили по легкому льду, не подвигая ее на ответные действия.
– Знаешь, Тим, – произнесла она, передернув плечами. – Мне показалось, что это… что это мой памятник. Посмотри внимательно на даты и на имя с фамилией.
Я оторвал ее от себя и глянул на нее, не пытаясь отшутиться.
– Хорошо, – сказал я серьезно. – Только сначала поставлю на подзарядку батарею, а потом поизучаю. Надо же, что делает с человеком воображение! Да и на фото в овале, по-моему, точно ты.
Агнешка выругалась по-польски, стукнула меня кулачком в грудь и, застонав, бросилась плашмя на тахту. Я взял бутылку, сигареты и пошел на террасу. Вот уж поистине споткнулся на ровном месте! Два месяца назад я щелкнул этот памятник, чтобы он служил мне немым укором, и вот теперь он может стать Агнешкиным кошмаром. И все же как она исхитрилась добраться до него – она, совершенно не разбиравшаяся в мобильной связи? Просто тыкала пальцем на кнопки и попала случайно на нужную, то бишь, на не ну ж ну ю? Так бывает сплошь и рядом. Затем я начал вспоминать, по каким приметам нашел памятник пан Юзеф, и пришел к выводу, что не по приметам, а по сектору и номеру захоронения. В этом я не сомневался, потому что поначалу пытался прочитать надпись и не смог: в имени «н» напоминало «и», «е» – «с», а более-менее отчетливо проглядывала «ш». Заглавная «А» и остальные превратились в грязноватого цвета пятна. Еще хуже дело обстояло с фамилией, а вот даты действительно можно было разглядеть и без увеличительного стекла, но если цифры 1962 очень смахивали на 1967, то 1981 не допускали никаких разночтений. Все это я помнил очень хорошо, так как сам просил пана Юзефа освежить надписи. Про фото же в овале я говорил осознанно: и снимок был мутным, и стекло в грязных потеках. Словом, от меня требовалось подшучивать над ее догадками, сохраняя при этом серьезный и озабоченный вид.
