Плохие люди - Михаил Рагимов
После того, как важное решение было принято, Берти почувствовал себя куда лучше. Правильно говорят, что ожидание хуже всего.
Криво усмехнувшись, он закинул веревку на плечо и направился к реке. Хорошая шутка выйдет напоследок! Навсегда запомнят!
Бертран, задрав подбородок, шел не оглядываясь. Не на что смотреть! Все и так известно до кирпичика, до камешка! Как все стояло при его рождении, так нового и не возникло ничего. Все только ветшает, рушится и ломается…
Раньше было лучше!
Обычно, когда такое заявляют старики, слушатели переглядываются, хмыкают понимающе и подмигивают друг дружке. Оно и понятно, ведь раньше и вода была мокрее, и трава зеленее, и хер стоял крепче. Ну… по крайней мере дольше.
Но когда разговор касался прошлого деревни, глупо было не согласиться. Все ж перед глазами! Любой мог увидеть, а недоверчивые, еще и руками потрогать. Вон, стоят памятники прошлому благополучию, камни мхом обрастают, бревна трухлявеют.
Лет сорок назад, то бишь, при дедах-прадедах, деревня жила хорошо, можно сказать, отлично. Прадеды, когда-то пришедшие в эти края с далекого и промозглого севера, поселились очень удачно. Единственная долина меж бессчетных холмов, плодородная почва, чистая вода в неширокой, но рыбной реке, хорошая охота в окрестных лесах…
И монастырь святого Було в полутора лигах. Церковники на незваных гостей посматривали искоса, но притерпелись, чай, покровитель обязывал. Да и честные земледельцы, не крепостные.
Селянам же такое соседство оказалось полезным до невозможности. Оседлав один из трактов, ведущих к столь значимому месту, бывшие северяне не растерялись. Словно грибы после теплого осеннего дождя, выросли разномастные постоялые дворы — публика ведь разная, у кого и медяка лишнего нет, а из кого золото сыпется, даже трясти не приходится. Гостей надо кормить, и тут же за холмами — чтобы вонь не несло — появились свинарники и коровники. Паломники бывают всякими, в основном, конечно, люди приличные, чтобы там о Було не болтали, намекая, что просто так на двери не вешаются, и добирались сюда отнюдь не для блуда. Но охраняли людей, стремящихся прикоснуться к Высокому, люди, изрядно любящие прикасаться к Низкому. И не только прикасаться. Без пары-тройки борделей не обойтись!
Еще бы немного, десять-двадцать лет, и у села были все возможности стать городком. А поскольку ни одного наглого бонома в округе не имелось, один лишь сиятельный рыцарь, да и тот захудалый — куры лапами загребут, там и статус вольного города просматривался в тумане грядущего.
Но человек предполагает, а судьба гнусно смеется в затылок, развязывая шнурок на портках!
По мере того как монастырь богател, святость в нем чудесным образом (не иначе происками Темного ювелира!) иссякала, будто вино в рассохшемся бочонке. Молитвы святых отцов тяжело достигали ушей Господних, заступничество их легчало, расточалось год за годом. Чем дальше, тем старательнее сильные мира сего обходили бесполезное место, запирали сундуки покрепче и не спешили распускать толстые кошели. Паломников становилось все меньше и меньше, а ныне, считай, почти нет — где это видано, чтобы за лето всего полторы дюжины прошло⁈
Сами божьи люди, впрочем, отнюдь не бедствовали, ибо столкнувшись с нехваткой серебряной наличности, попробовали себя в качестве торговцев. Там земли прикупили, здесь мешок зерна перепродали. Одно за другим, дело за делом, год за годом — и стал не дом Божий, а прямо-таки торговая фактория. Хоть вешай табличку «поп сдачи не дает!». И вот уже, который год, на какую сторону света взгляд не кинь — все монастырское, земля, речка, пруды, рощицы (по недоразумению лесом именуемые), даже кусок болот, все либо купленное, либо по завещанию полученное. Грамотами хитрыми перекрытое.
Богатеет монастырь, тянутся к нему и от него вереницы телег с зерном, капустой и прочими плодами земли. Сосут божьи слуги кровинушку из окрестных деревень, скупают все на корню, берут в кабалу, а то и в крепостные за долги повадились записывать. Козу купят, воз турнепса закажут, и все, сиди седьмицу-другую без денег. Грызи брюкву, пока не сгнила. А коль не продашь — подстерегут дюжие монахи телегу на перекрестке, перевернут, товар потопчут да скажут, что мужик пьян был, в глаза долбился, потому и расшибся. Хочешь, не хочешь, а продашь купцам в халатах по назначенной цене…
Настолько похабные батюшки в силу вошли, что даже Таилису кукиши показывают, дескать, клали мы на ваши вольности, они в городских стенах заперты, а закон Божий — он везде. Дома городские покупать стали, мебель дорогую заказывают, халаты в три цвета носят, словно бляди какие. В общем, упыри, а не святые люди. Намедни, вон, снова приходили в Суру, опять медовую ссанину в уши обчеству лили, дескать, отпишите землю, перепишите вольности свои, вам же лучше будет, мужички! Всего-то жалких три дня в неделю на храм поработаете. Ну, самое большее, четыре! Зато Боженька все увидит, каждого в рай отведет без очереди.
Но обчество в Суре умное, его на таком фуфле не развести, на хромой козе не объехать и от мертвого хуя уши не пришить. Земля — святое, от земли с вольностями отказываться нельзя! Но монет в кошеле от стойкости этой не прибавляется… Еле-еле концы с концами сводятся, чем дальше, тем хуже.
Потому и люди тут злые. Хуже голодных крыс.
Но ничего, осталось немного. Самую чуточку потерпеть. Говорят, если все правильно сделал, то ничего и не почувствуешь. Раз, и все. Только ногами подергаешь немного.
Бертран хихикнул. Веселье, что зародилось где-то в животе, так и лезло наружу, перестоявшим тестом из миски.
Ох, посмеется он над всеми!
Парень свернул с дороги на тропу, еле заметную в потемках. Тропу видно не было, но Берти шел уверенно.
По той тропе любой житель Суры мог пройти хоть в туман, хоть в снегопад, хоть завязав глаза плотной суконкой.
Тропа кончалась у реки, на обрывистом берегу, на котором росло четыре ивы, посаженных еще первыми переселенцами. Ивы разрослись, раскинули могучие ветви… Под теми ветвями, что свисали пологами, будто в спальне какого бонома, на мягкой траве, много чего происходило! Такого, что вспомнить приятно, а вот детям не расскажешь. Разве что внукам прошамкаешь беззубым ртом — но поверят ли те выжившему из ума деду?
Бывали тут и они с Корин. Когда-то давно. В какой-то прошлой жизни. Никогда, наверное, и не бывшей.
Бертран вышел к поляне. Встал, прислушиваясь. Нет, ни стонов, ни охов, ни торопливого шепота уговоров. И славно. Никто не помешает.
Он хихикнул, зафыркал от смеха. Прокрадется какая парочка, сгорая от предвкушения запретного. А тут он висит, ногами болтает. И ворона на макушке, мертвый глаз долбит. Вот визгу-то будет! И больше никто и никогда не будет ходить этой тропой! Так им и надо!
Память, что так услужливо подсовывала картины, подвела. Ветвь, казавшаяся по памяти отлично подходившей для задумки, росла слишком далеко. И очень уж на ней было много листьев и веточек — не пробросить конец, обязательно запутается. Лезь потом на дерево, выпутывай… Смешно!
Походил, задрав голову.
— А вот и ты…
Волею то ли Пантократора, то ли просто злосчастной судьбы, нужная ветка оказалась на иве, что стояла у самого обрыва, нависая большей частью корней над течением — еще пару лет или добрый паводок, и упадет враскоряку. Вот в ветвях сомов-то запутается!
От смеха болел живот и першило в горле.
Бертран скинул с плеча моток. На одном конце сделал несколько узлов — для тяжести. Размахнувшись, швырнул повыше.
Веревка шмякнулась обратно, чуть не задев по носу.
— Ну что ты будешь делать…
Раскрутив, запустил вверх. Веревка ударилась обо что-то в темноте листьев. Это что-то упало в траву.
— Гнездо, что ли сбил? — Бертран почесал нос, начал сматывать веревку для следующей попытки. — Неужели, в самом деле, улетели свиристели…
И тут в щеку воткнули раскаленную иглу. А потом еще одну. Третья вонзилась в шею. И тут же, в уши ворвался гневный гул сотен крохотных прозрачных крылышек. Это
