Последние дни Константинополя. Ромеи и турки - Светлана Сергеевна Лыжина
Конечно, отец был по-своему прав, заботясь об общем благе, поэтому сын поначалу и не думал роптать, но вскоре оказалось, что должность связного плоха тем, что обязывает подчиняться каждому, кто хоть немного выше по должности. Тебе говорят: "Иди туда", - и ты идёшь вместо того, чтобы ответить: "У меня есть свой начальник. Пусть он мне и приказывает".
Ясное дело, что посылают обычно туда, где есть новости, а новости появляются обычно на тех участках стены, которые сильнее страдают от турок. Вот почему Тодорис уже не в первый раз оказался под обстрелом турецких пушек, а сегодня они с особенным усердием разрушали тот участок стен, который находился под присмотром генуэзца Джустиниани.
Этот участок вообще стал у турецких пушкарей самым любимым. Его обстреливали больше остальных, но сегодня всё стало особенно плохо. Турки только палили из всех орудий, хоть и не пытались прорваться через бреши. Если б пытались, Тодорис обнажил бы меч, сейчас бесполезно покоившийся в ножнах на поясе, и помог бы воинам Джустиниани отражать нападение.
Видеть перед собой очередную рожу озверевшего дикаря вовсе не так страшно, как видеть, что в твою сторону направлено жерло пушки. О! За минувшие недели Тодорис видел перед собой сотню или даже сотни вражеских лиц: он много раз смотрел в глаза тех, кого закалывал мечом, и казалось, что только в момент смерти эти люди начинали по-настоящему осознавать происходящее. На лицах появлялось удивление, сожаление, разочарование. А до этого всякий, кто стремился в пролом, будто не видел перед собой защитников Города, а видел лишь сокровища Города или рай, обещанный всем, кто умрёт в войне с христианами.
Дикари даже не успевали понять, почему их тонкие сабли не могут прорубить чешуйчатый металлический доспех и почему лезвие соскальзывает, а Тодорис давно уже понял, что кожаные турецкие доспехи в большинстве своём не выдерживают прямого колющего удара ромейского меча.
Уже стало привычным ощущение, когда меч проникает во что-то мягкое и идёт вперёд, не встречает препятствий, готовый проткнуть врага насквозь, а затем клинок оказывается будто в тисках. Его поймали и ни за что не хотят отдавать обратно. Враг смотрит вперёд остекленевшими глазами, для него всё кончено, но не для тебя. Ты думаешь только о том, как освободить клинок, потому что если в гуще схватки твой меч оказывается в плену, счёт твоей жизни идёт на мгновения. Ты упираешься в своего недавнего врага - в его уже почти мёртвое тело. Упираешься рукой, а лучше - ногой. Рывок. И клинок освобождается, а ты можешь отразить удар сабли другого турка, уже собравшегося рубануть тебя по верхней части лица, не защищённой ни шлемом, ни кольчужной сеткой.
Бой продолжается, ты делаешь шаг назад или вперёд и вспоминаешь, что под ногами мешанина из камней и тел. Приходит мысль: "Только бы не запнуться и не упасть! Не запнуться и не упасть". Но это лучше, чем прочно стоять на стене, ожидая очередного выстрела турецкой артиллерии.
Оставалось только молиться, чтобы очередное гранитное ядро пролетело мимо. А если бы не пролетело, Тодорису досталась бы самая нелепая и бесполезная смерть из всех возможных - смерть под завалом из камней, ещё недавно составлявших часть оборонительных стен (стен, возведённых, чтобы защищать, а не убивать).
Тодорис снова попытался посмотреть на турецкие позиции, но теперь совсем ничего не увидел. Пыль, хоть и не такая густая, как сразу после обвала, продолжала клубиться в воздухе, заставляя сильно щуриться и скрывая всё, что расположено где-то там, позади пыльной тучи. Да и солнце по-прежнему слепило.
Юноша повернулся к солнцу спиной и посмотрел вверх - на вечернее небо, а также на башни другой оборонительной стены - Большой. Эта вторая стена, последний рубеж в защите Города, была в два раза выше и мощнее Малой, на которой сейчас стоял Тодорис.
Отчего-то вдруг вспомнился тот день, когда пришлось стать зятем Луки Нотараса. Тодорис женился на дочери Нотараса потому, что так сказал отец. Возражать не следовало, ведь для семьи Кантакузинов это оказался очень выгодный брак. Но если бы Тодорис не был таким покорным сыном, то, возможно, не был бы назначен связным и сейчас не подвергался бы такой опасности.
Глядя вверх, он вспомнил, как в сопровождении родственников и толпы музыкантов явился в дом Нотарасов, чтобы забрать невесту, едва видную под белым полупрозрачным покрывалом, и вести в храм. Только-только Тодорис вывел её на улицу, как служанки Нотарасов, высовываясь из окон верхнего этажа, начали осыпать всю процессию лепестками роз, щедрой рукой забирая из корзин. То же продолжалось, когда Тодорис вёл свою суженную дальше, мимо дома. Они уже давно отошли от дверей, а длинный фасад жилища родителей невесты всё никак не кончался, как и дождь из лепестков.
Тодориса это стало раздражать, он недовольно посматривал вверх, когда в последнем окне вдруг показалась молодая служанка, которая улыбалась милой приветливой улыбкой. Ещё до дня свадьбы, когда Тодорис приходил в дом Нотарасов, то мельком видел эту девушку. Она по неизвестной причине одаривала его улыбкой всякий раз, а он не мог не улыбнуться в ответ. Улыбнулся и тогда, когда вёл невесту в церковь. А девушка, засмотревшись на него, совсем забыла, что должна бросать лепестки. Спохватилась уже после, когда Тодорис прошёл мимо, а тот даже пожалел, что на свадьбе ему досталась роль жениха. Будь он одним из гостей, то вернулся бы в дом, поднялся на верхний этаж и, пока все на венчании, попытался бы ухаживать.
"Вот бы оказаться там, а не здесь!" - думал он, глядя вверх. И такая же мысль появилась теперь, при взгляде на Большую стену. Но туда не пройдёшь: все ворота этой стены были заперты. Их всегда запирали на случай, если враг прорвётся за внешний рубеж, то есть Малую стену. Людей не хватало, и если бы враг прорвался, защищать ворота Большой стены оказалось бы просто некому. Значит, Большой стене следовало "защищать себя самой".
Запирать ворота предложил Джованни Джустиниани, тот самый генуэзец, на позициях которого сейчас находился Тодорис. И юноша в очередной раз подумал, что отчасти понимает своего зятя Луку Нотараса, который не мог слышать про Джустиниани.
"То, что он предлагает, похоже на безумие, - часто повторял Лука, - и мне прискорбно сознавать,
