Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №08 за 1977 год
Пока Чуласов «препарирует» постройку, Шандро набросал рисунок амбара: на береговом откосе стоит сложенная из сосновых, серых от времени бревен мангазея. Стоит в отдалении, как и положено стоять общественному хранилищу хлеба. Крыша крыта драньем, двери забраны деревянной решеткой; чувствуется, как тянет из амбара давним стойким запахом зерна...
Спустившись снова к берегу, мы натолкнулись на старую лодку. Это был шитик — «сшитый» из досок, узкий, длинный, с высоко поднятым носом.
— Хоть в музей бери, — говорю Леонову, приглядевшись к лаконичным линиям шитика, к его изящным обводам.
— Красота-то кроется в целесообразности... — замечает Ополовников. — Взять хотя бы зимовья. Казалось бы, сколько уже перевидал их за время охотничьих странствий — и все мало. В этой утилитарной архитектуре, архитектуре без ненужных украшений, яснее всего проявляются принципы народного зодчества, душа его...
Леонов внимательно слушает Ополовникова, потом говорит:
— Зимовья и лабазы, поставленные по ручью, могут стать изюминкой музея. И лодки тоже. Все руками сделано... Но не одни шитики. И долбленки, и илимки, и беляны, десятиметровые карбасы. Их бурлаки тащили...
— Да, Ангара кормилицей была, — вдруг услышали мы за спиной.
Рассматривая шитик, мы не заметили, как к берегу причалила моторка. Двое мужчин с ружьями, подойдя к нам, степенно поздоровались. Огромная лайка, увидев незнакомцев, взволнованно замерла рядом со своим хозяином. Ополовников ласково потрепал по загривку собаку, морщины на его крупном лице разгладились, глаза повеселели, словно он встретил давнего друга.
— Есть ли поблизости зимовья? — спросил Леонов.
— Есть, однако, — кивнул тот, что постарше. — На речке Тушаме есть, и по Едарме тоже есть. Но идти надо там с толком, в устьях мелко, а уж потом-то плеса пойдут. Есть и подале, на Ангаре. Вам сподручней будет...
Октябрь развернул карту, и охотник, присмотревшись, ткнул черным ногтем где-то ниже по течению.
— Ну бывайте... — Мужички вскинули ружья и зашагали к избам, где уже появились редкие огоньки.
На севере небосклона — белые, словно выцветшие всполохи полярного сияния. Они спускаются до земли, до основания темных сопок, до черной блестящей воды. Ночной двухцветный мир, замерший в тишине...
Утром — крепкий лед на лужах, трава, покрытая изморозью. Дымок из труб. Едарма. На высоком берегу, сразу слева от тропинки, видим большую усадьбу. В одну линию, словно стена крепости, слились бревенчатый фасад избы, высокий забор под своей двускатной крышей, стена амбара. А за усадьбой — огороды, собачьи будки; в траве лежит бало — деревянный станок, на нем обычно гнут березовые полозья для саней и дуги. В окошке меж листьев герани мелькнуло женское лицо. Скрипнули ворога, и молодая хозяйка в платке, резиновых сапогах вышла нам навстречу. Неудивленно поздоровалась, пригласила во двор. Дощатые дорожки, чисто вымытые, ведут к избе, к тыльной стороне двора, к амбару. Рядом с амбаром — стайка двухэтажная: внизу — скотина, вверху — сено. Задняя стенка двора прикрыта наполовину деревянным «занавесом»: там хранится утварь, нужная в хозяйстве. Все устоялось, выверено ежедневной жизнью, все под руками — на случай долгой сибирской непогоды. Именно такую усадьбу рисовал нам как-то Ополовников, объясняя, что мало в музей только избу поставить, надо воссоздать традиционный комплекс приангарской усадьбы со всеми постройками, чтобы показать, как жили люди.
Присматриваясь к избам, встречавшимся на нашем пути потом, нетрудно было заметить, что во многом они сохраняли традиции северорусской избы: стены, сложенные из бревен в «обло» или в «лапу», высокий подклет, крыша со свесом, крытая драньем. Охлупень, матица, рубленые выносы под свес крыши, курицы, скромные наличники — многие детали были сродни тем, что мне доводилось видеть на Северной Двине. И это неудивительно: первые переселенцы Приангарья были выходцами из крестьян наших северных европейских губерний. Они и принесли с собой традиции русского народного деревянного зодчества. Но вместе с тем влияние иных природных и социальных условий привело к тому, что именно здесь, в Приангарье, выработался своеобразный принцип замкнутой усадьбы-двора. Всего мы насчитали четыре-пять типов усадеб. Отличаясь в деталях, они своей неприступностью, отгороженностью походили на дом в Едарме.
Снова скрипнули старые ворота, задрожав резными балясинами. Во двор шагнул крепкого сложения мужчина средних лет. Это и был хозяин дома, Валентин Зарубин.
— Из комиссии по затоплению? — спросил он угрюмо, но, узнав, что цель нашего приезда иная, ушел в глубину двора и молча стал разбирать лодочный мотор, который принес с собой.
— Переживает, — тихо шепнула его жена, — этот дом его дед строил, да и он здесь всю жизнь прожил, каждую половицу знает. Вот и тяжко на душе. А по мне, уж коли решено, скорей бы, — говорила хозяйка, проводя нас в дом.
Изнутри изба напоминала современную квартиру: сервант, диван, зеркало... Лишь низкая притолока двери, печь, делившая избу на две половины, да тканые на кроснах половики говорили о другой жизни, которая текла когда-то в этих стенах. За печью кто-то тихо заохал.
— Старуха у нас больная, — сказала хозяйка. — Все твердит, хочу здесь умереть...
Люди уходили из этих деревень и до того, как заговорили о Богучанской ГЭС, о будущей зоне затопления. Кто перебирался в город, кто переносил избу поближе к центральной усадьбе колхоза, кто уезжал на стройку, в тот же Братск или Усть-Илимск, — всеобщий процесс урбанизации коснулся и этих мест.
Деревня Савино брошена, похоже, года два-три назад. Уже зарастает травой и бурьяном улица, разобраны многие избы — только первые отсыревшие венцы остались в траве. Пустые глазницы окон, открытые двери, покосившиеся стены... Печь стоит посреди избы, и ее видно с улицы, беленую и забытую. И хотя знаешь, что все, жившие здесь, пристроены и живут, хоть и по-другому, но, наверное, легче, — все-таки грустно смотреть на землю, обжитую поколениями, а теперь брошенную, на оставленное «поселье», тоже складывавшееся не год и не два...
На краю деревни стоит церквушка. Деревянная, невысокая, окнами алтаря смотрит на Ангару. Она тоже заросла бурьяном по «пояс», потеряла главку, но ее сдержанные линии до сих пор говорят о том, что ангарским мастерам было свойственно стремление к простоте и цельности и что незамысловатый сруб был не только конструктивной, но и архитектурно-художественной основой выразительности созданных ими строений, будь то церковь или изба. Именно здесь, в Савино, где мы не встретили ни одного человека, я почему-то вдруг отчетливо ощутила, что ангарская деревня, вся, целиком, с ее двумя порядками домов, ориентированными на солнце, с ее улицей-дорогой, запертой в конце деревни жердями поскотины, с ее зеленым просторным полем, которое начиналось сразу за околицей и уходило к синеющему лесу, — все это есть нечто единое, созданное по принципу «как мера и красота скажут». Нельзя не сохранить и не передать эту заповедь старых мастеров тем, кто строит сегодня на берегах той же Ангары...
Река отливает рассветным серебром, сопки еще темные, только чуть проступает желтизна листвы. Накрапывает дождь. Тишина такая, что ее слышишь. Октябрь ушел на моторке разыскивать «ручей», о котором говорили охотники; Игорь и Борис отправились на поиски этого же зимовья берегом.
Александр Викторович нетерпеливо расхаживает по палубе катера, подняв воротник плаща. Услышав свист, но еще не видя за деревьями ребят, взволновался.
— Нашли?! — кричит он в сторону леса.
Шандро и Чуласов вернулись ни с чем: тропа завела их глубоко в тайгу, и они, поддавшись искушению, пошли по ней, забыв про ручей.
— Сюда! — слышится голос Леонова.
Мы с Ополовниковым сбегаем по трапу. Ноги тонут в мягкой влажной отаве. Пахнет сеном, прелым листом. За пологим береговым холмом открывается ручей. Темная вода его, усыпанная желтыми листьями, несется в Ангару. Идем вдоль ручья, с каждым шагом углубляясь в чащу. Свет разгорающегося утра золотит лиственницы и березы. Ручей остался глубоко внизу, продираемся через ельник, обходим стороной бурелом, проваливаясь по колено в сырой мох. Наконец, выходим на просторную поляну и видим крохотную зимовьюшку и лабаз на двух столбах. Леонов, довольный, сидит, покуривая, на поваленном дереве.
— Так-так, — Ополовников обходит строения, заглядывает, низко согнувшись, внутрь сруба. — Не шедевр, но... Садись, работай, — говорит наконец он подошедшему Чуласову. — А мы, Октябрь Михайлович, поснимаем.
Ополовников терпеливо ловит свет, чтобы передать фактуру бревен, убирает вокруг избушки все лишнее, долго ищет ракурс. Ему хочется показать, что место для зимовья выбрано не случайное — сухое, светлое...
Приблизительно через километр охотничья тропа вывела нас к новой избушке. Но она принесла лишь разочарование. Сбитая из досок, кое-как, словно скворечник, сделанный равнодушной рукой. Ополовников отворачивается с горечью. Это, конечно, постройка недавних лет. Может быть, теперь охотникам нет нужды строить основательно? Дом стал ближе, моторка, вертолеты как бы сократили лесные пути, да и охотник, строя зимовье, уже не держит место в секрете, понимая, что это не только «его» угодья...
