Ракета - Петр Семилетов
Началось кино. Закончилось кино. Шпала, Хробаков, сделал полуоборот к Ане. Та завязывала шарф.
— Разве это кино? — спросил Хробаков и сам ответил:
— Кино, может, и ничего, но качество никуда не годится. Я знаю настоящий киноклуб. Я иду туда завтра. Не хотите ли присоединиться?
Аня согласилась.
Вдруг он спросил:
— Сколько будет два плюс два?
— Четыре.
Когда выходили из подвала, возле входа образовалась толчея, и Хробаков потерялся. Опередил.
Наверху, задержавшись, Аня столкнулась с человеком не то чтобы толстым, но упитанным, с квадратной головой и шапкой густых, немного вьющихся волос. У него были воловьи глаза. Он решил, что Аня на ногу ему наступила и сказал:
— Корова.
— Простите, — автоматически ответила Аня. Она тоже решила, что наступила на ногу.
— Если слепая, то очки носи. Ты знаешь, закон недавно вышел — люди с плохим зрением должны носить очки. Ты же представляешь угрозу обществу.
Он говорил, будто из пулемета выплевывал слова. Пыкание, надувание щек, и глаза — сощурились, увлажнились, ловили Анины зрачки. Она отводила взгляд, но его ловили. Человек продолжал:
— Если ты сейчас же не извинишься, я ведь милиционера позову. Ты закон нарушила.
— Я хорошо вижу! — Аня отступила на шаг.
— А это мы посмотрим. Посмотрим, — и человек выбросил вперед руку с двумя растопыренными пальцами.
Когда тупая боль, темное — прошло, человека рядом не было. Никого не было — только дом и примороженный к вечеру снег. Глаза болели, слезились, но видели как прежде. Аня пошла домой. Это была одинокая дорога. Случится завтра, надо подождать.
11
Забор из бетонных блоков. Нарисованы граффити. С одной стороны вдоль забора тропа по пустырю. Длинная. С другой поезда на рельсах погрохатывают. Раз в полчаса, бывает реже. И жилой квартал за пустырем. А улица там узкая, тротуара нет почти, ему палисадники мешают. Хилые палисадники, деревья поджимают ветки, чтобы их не достали машины.
Повсюду на пустыре люки канализационные. Часть открыта. В одном слышно сверчка. Он спрятался там летом, или внизу уже вырос. Прямоугольные скобы лестницей уходят вниз короткой бетонной шахты. И дальше идет внутренняя труба, горизонтально под землей. Темнота.
Темнота у Храмова в голове. Он сидит в кресле. Его туда посадили. За ним смотрит дюжая сиделка пятидесяти лет. Она такая, что может гнуть в руках кочергу в изящный круг, шейный обруч. Может обхватить фонарный столб и с корнем вывернуть его. Но трудно сиделке с Храмовым. Он тяжелый, будто налит чугуном.
Храмов не шевелится. Иногда ему кажется, что все в порядке и он просто отдыхает. И что в любое время он легкой мыслью пошевелит пальцами. Только это ему кажется. Даже глаза он двигает медленно. И задержать на чем-то взгляд почти не получается. Тогда Храмов сопит. Что-то яростно рвется у него внутри.
Первые несколько дней Храмова посещали друзья-писатели. Говорили монологи. А сиделка рассказывала, какой у него был стул. Потом писатели ходить перестали. Один, который пришел последним, даже сказал:
— Ну ты брат, скучным стал. Пойду я.
И ушел. Храмов засопел. Спустя какое-то время — Храмов потерял счет времени — явился гость, знакомый. Вячеслав Щербаков. Был он небрит и вонюч, в нестиранной давно одежде. Он пришел с рукописью и сел в изголовье кровати. Стал читать вслух Храмову и сиделке. Щербаков читал и скреб пальцами себе горло, подняв голову. Это он делал в перерывах между абзацами. У него пахло изо рта.
Щербаков стал часто заходить и читать свою рукопись. Вызывался бегать в аптеку и ворочать Храмова с боку на бок, чтобы не было пролежней. Иногда, глядя с упоением на Храмова, говорил:
— Вы дали мне надежду.
В ответ раздавалось сопение. Трактовали его так — зубр хочет ответить, но не может. Надо полагать, нечто ободряющее. Потом, когда Щербаков перешел ко второй части, сиделка начала выходить на кухню. Раньше она замечала Вячеславу:
— И почему вас не печатают?
Но теперь переменилась в лице и, наверное, во мнении. В квартирной тишине цукали часы, да мерное бормотание читающего Щербакова слышалось из комнаты, где лежал парализованный.
В один день, на чтениях, Храмов вдруг очнулся. Засучил ногами, еще ватными, и непослушным языком вымямлил:
— Вон пошеееел!
Щербаков ничего не ответил. Он встал пружинисто, как зверь. Вышел. Из кухни появилась сиделка. Слава ощерился на нее, захлопал зубами:
— Сиди там!
И толкнул ее в кухню. Покосился взглядом на журнальный столик. Резко нагнул корпус, хряснул челюстями по кабелю, ведущему к телефону. Пополам.
Отправился в ванную. Что-то там переставлял, шуршал. Вернулся оттуда, распечатывая пакетик с бритвенными лезвиями. Открыл дверь в кухню, поманул сиделку пальцем:
— Вы хорошо умеете шить? Пойдем со мной.
Они двинулись в комнату Храмова.
12
Наконец ее сердечко потеплело. Иван вышел с ней в город. В центр. На главную улицу. По выходным улицу эту делали пешеходной. Там где в будни ездили машины, начинали ходить клоуны с воздушными шарами. Улыбки у клоунов были растянутые, нарисованные. Дети их боялись. Из репродукторов на фонарных столбах играла музыка. Люди ходили по широкой улице с целью делать по асфальту шаги.
А продавали разные угощения. Сначала Иван легонько дернул Аню за рукав и задумчиво сказал:
— Что-то мороженого вдруг так захотелось.
Она купила ему мороженое. Потом они проходили мимо другой раскладки.
— Ой, я хочу пирожок! — весело заявил Иван. Аня купила ему пирожок. На третьей раскладке лежали сушеные дыни — сладкие и липкие, завернутые в целлофан отрезки. Иван встал как вкопанный.
— Знаешь, у меня уже денег нет, — сказала Аня. Иван сморщил лицо и стоя на месте затопал ногами:
— Сушеную дыньку! Сушеную дыню хочуууу!
Женщина с широким кислым лицом, одетая в красную дутую куртку, строго обратилась к Ане:
— Не видите, что он плачет? Купите ему дыню!
— Таким только хахалей заводить, — бросил кто-то из толпы.
— Сама небось сытая, вон какая ряха, — отметила продавщица горячего кофе, катившая мимо тележку с батареей термосов. На продавщице была картонка с надписью — кофе и бутерброды.
В несколько секунд Аню и ревущего Ивана окружили люди. Они тыкали в нее пальцами и осуждающе говорили, часто обидные слова. Ане казалось, что эти люди стали живой каруселью, а она — ее
