Пляска на помойке - Олег Николаевич Михайлов
У метро Алексею Николаевичу встретился молодой, однако уже нашумевший своими смелыми статьями критик-почвенник: красавец, явившийся из казачьих краев завоевывать Москву и специально отпустивший бороду, которая делала его поразительно похожим на Ивана Аксакова.
— Я слышал, Юра, ты разошелся с женой… У тебя драма… — Алексей Николаевич желал видеть хоть в ком-то товарища по несчастью.
— Да, Алеша, развелся,— отвечал тот.— Но я полюбил другую. Хорошую девушку. И счастлив. Да ты только посмотри! Как все прекрасно!..
Через каких-то жалких пять лет Алексей Николаевич, уже семейным человеком, вместе с Ташей и крошечной Танечкой, приехал, благодаря перестройке, в Восточный Берлин. Когда он расположился на диване у пригласившего его друга-профессора, в прелестной квартирке на улице с уютным названием «У ленивого озера», тот, внезапно помрачнев, сказал:
— Ты сидишь там, где умер Юра… После завтрака затянулся сигаретой и вдруг схватился за сердце: «Эберхард, помоги!» Пока я бегал за женой — она, ты знаешь, медсестра со стажем — его не стало…
Но теперь, еще не зная, что ему придется хоронить Юру на Новокунцевском кладбище, а не Юре его — на Ваганьковском, Алексей Николаевич только бормотал, спускаясь по эскалатору:
— Как? Все прекрасно? Как может быть все прекрасно? И как они, эти люди, могут улыбаться, шутить, радоваться солнцу, в то время как я болен? Так вот чем завершились мои прогулки с доктором Люэсом!..
Хауз-майор, как мог, успокаивал его:
— Жизнь еще не кончена, старичок! Это не катастрофа. Билет в Крым тебе придется, конечно, сдать. Я тебя устрою к лучшему венерологу Советского Союза. Который лечит всех кремлевских детей и внуков. Я тебе порасскажу о них такого… Только не болтай! А напиши мне несколько поздравлений. Позарез нужно. В стихах и в прозе…
Он достал свою фантастического вида записную книжку, распухшую, словно дама в интересном положений вкладками и вклейками, где не по алфавиту, а по какому-то только владельцу известному коду располагались адреса и телефоны, и, слюнявя короткий указательный палец с агатовой гематомой под ногтем, забормотал:
— Повару в Доме журналистов послезавтра семьдесят. Хороший старик! Ему бы написать адрес в стихах. Киоскерше в одном министерстве на той неделе пятьдесят. Без мужа. Вырастила двоих детей. Хорошая девушка! Это она достала тебе Даля. Ей можно в прозе. Но очень чувствительно… Директору зала Чайковского тоже нужно поздравление. Подпусти что-нибудь музыкальное...
— А он на чем играет? — пряча раздражение, сказал Алексей Николаевич.
— Конечно, играет. На биллиарде. Мне позавчера двести грамм проиграл… Ну вот и все. Нет, еще, чуть не забыл. Старый большевик, еврей, отсидел двадцать лет! Такой добрый. Этому можно и попроще. Как говорится! по-партийному…
«Чтоб ты лопнул, проклятый паук!» — застонал Алексей Николаевич, сел за электрическую машинку и начал кропать:
Твоя душа,
Как август, и пышна, и хороша…
Ночью у него разболелось под левой лопаткой. Было такое чувство, словно ее выдирали, как доску из забора. Алексей Николаевич поплелся на кухню. Там в холодильнике он оставил только что купленный флакон валокордина. Дефицитное лекарство!
В соседней комнате озвучивал ночь Хауз-майор. Валокордина на месте не оказалось. Алексей Николаевич понял, что Георгий решил преподнести его кому-то из юбиляров. Он беспомощно потоптался у запертой изнутри остекленной двери в гостиную. Полная луна преломлялась в окне, освещая Хауза. Распростертый на спине, он имел вид удавленника: лиловые губы, страшно запавшие белки, не прикрытые веками, оскаленные золотые зубы. Одно лишь мешало трагическому впечатлению: храп, начинавшийся дрожью виолончельной струны, переходящий в жужжание шмеля и завершавшийся разрывом шрапнельной гранаты, отчего на стене вздрагивал в богатой резной раме Александр Павлович в мундире цесаревича с Анненской лентой и звездой.
Но не будить же Хауза… Дескать, верни валокордин… Ты его стянул…
И держась за сердце, проклиная свою бесхарактерность, Алексей Николаевич побрел назад, к трехспальной тахте. Авось пронесет…
В самом деле, к утру боль прошла. Выпив с Георгием чайку, он обреченно отправился на улицу Чехова. Чему быть, того не миновать…
Очень полная, с одышкой врачиха встретила его упреком:
— Алексей Николаевич! Вы же интеллигентный человек, должны понимать! Вы нам весь план портите! Никак не можем вас снять с учета. Сколько гоняемся за вами! Пришлось, уж извините, прибегнуть к крайней мере.
— Виноват, — изумился Алексей Николаевич, чувствуя, что у него все плывет перед глазами. — А как же вчерашний анализ?..
— Анализ? Это ошибка. Недосмотр. У вас все в порядке.
«Ничего себе ошибка! — подумалось Алексею Николаевичу. — В каком-нибудь запредельном царстве-государстве вас бы после этого засудили…»
От улицы Чехова до метро «Аэропорт» он решил пройтись пешком. Алексей Николаевич чувствовал странную пустоту, словно все, что было пережито, произошло не с ним, словно он где-то прочитал повестушку о постороннем человеке.
Пустынны были асфальтовые поля у стадиона «Динамо»: футбольное межсезонье. На аллеях Петровского парка, где перед коронацией останавливались цари и Наполеон спасался от московского пожара, а ныне размещалась Военно-воздушная академия, тоже ни души. Вакации. Но вот Алексей Николаевич начал ощущать странное жужжание. Оно крепло, в нем стали выделяться гортанные, визгливые и хриплые женские голоса.
От аэровокзала навстречу ему катил табор — фараоново племя. Одни женщины. Пестрые лоскутья одежды, блестящие на солнце монисты, смуглые лица и руки, босые ноги, грудные дети, завернутые в тряпье, — не менее полусотни цыганок надвигалось на Алексея Николаевича.
Он почувствовал неладное только тогда, когда оказался в середине бурлящего потока.
Старая морщинистая цыганка схватила его за рукав:
— Две девушки мучают тебя — белая и черная!..
Пораженный этой истиной, Алексей Николаевич остановился: «Воистину так! Это же Зойка и внучка маршала!..»
— Знаю, знаю, что к беленькой больше душа лежит, — продолжала старуха. — Хочешь, ее приворожу? Мне ничего не надо. Ты только возьми пятак и заверни в рубль…
Алексей Николаевич послушно вынул бумажник, откуда выглянула солидная пачка двадцатипятирублевок — на поездку в Крым, и нашарил «ванек».
— А теперь еще в трешницу… — требовала престарелая Земфира.
Он подчинился.
— И в десятку… И в четвертной… Чтобы крепче было…
Алексей Николаевич вытянул одну бумажку из пачки.
Старуха каркнула:
— Положи мне на ладонь и смотри сюда, в зеркальце! Ее увидишь!..
Он вперился в свое отражение, плясавшее в сморщенной руке, но боковым зрением теннисиста заметил, как к его бумажнику протянулась рука другая, столь же хищная, но узкая и юная, и что было сил хватил по ней.
— Ах,
