Вавилон - Ребекка Ф. Куанг

Абель, должно быть, что-то прочитал по его лицу, что-то услышал в его голосе, потому что его глаза сузились.

— И чем же вы там заняты?

— Я не должен тебе говорить.

Абель поднял посылку. Это предсмертная записка?

— Это письменный отчет, — сказал Робин. — Обо всем, что произошло в этой башне. За что мы боролись. Есть вторая копия, но на случай, если она потеряется, я знаю, что ты найдешь способ достать ее. Напечатайте это по всей Англии. Расскажите им, что мы сделали. Заставьте их вспомнить нас. — Абель выглядел так, словно хотел возразить, но Робин покачал головой. — Пожалуйста, я уже все решил, и у нас мало времени. Я не могу этого объяснить, и думаю, будет лучше, если ты не будешь спрашивать.

Абель мгновение смотрел на него, затем, казалось, задумался о том, что он собирался сказать.

— Вы покончите с этим?

— Мы попытаемся. — В груди у Робина было очень тесно. Он был так измучен; ему хотелось свернуться калачиком на земле и заснуть. Он хотел, чтобы все это закончилось. — Но сегодня я не могу рассказать тебе больше. Мне просто нужно, чтобы ты ушел.

Абель протянул руку.

— Тогда это, я полагаю, прощание.

— Прощай. — Робин взял его ладонь и пожал ее. — О... и одеяла, я забыл...

— Не думай об этом. — Абель обхватил другой рукой ладонь Робина. Его хватка была такой теплой, твердой. Робин почувствовал, как у него перехватило горло; он был благодарен Абелю за то, что тот сделал это легко, что не заставил его оправдываться. Он должен был действовать быстро, решительно, до самого конца.

— Удачи, Робин Свифт. — Абель сжал его руку. — Да пребудет с тобой Бог.

Они провели предрассветные часы, складывая сотни серебряных слитков в пирамиды в уязвимых местах башни — вокруг опор основания, под окнами, вдоль стен и книжных полок, и в настоящие пирамиды вокруг Грамматики. Они не могли предсказать масштабы разрушения, но они подготовились к нему как можно лучше и сделали так, чтобы спасти какие-либо материалы из останков было практически невозможно.

Виктория и Юсуф ушли через час после полуночи. Их прощание было кратким, сдержанным. Это было невозможное прощание: слишком много и в то же время ничего нельзя было сказать, и было ощущение, что все сдерживаются, боясь открыть шлюзы. Если они скажут слишком мало, то будут жалеть об этом вечно. Если они скажут слишком много, то никогда не смогут заставить себя расстаться.

— Счастливого пути, — прошептала Робин, обнимая Викторию.

Она подавила рыдания.

— Да. Спасибо.

Они долго прижимались друг к другу, так долго, что наконец, когда все ушли, чтобы оставить их наедине, они остались в холле вдвоем. Наконец она отступила назад, огляделась, глаза метались туда-сюда, словно она не знала, стоит ли говорить.

— Ты не думаешь, что это сработает, — сказал Робин.

— Я этого не говорила.

— Ты так думаешь.

— Я просто в ужасе от того, что мы заявим о себе во всеуслышание. — Она подняла руки и позволила им упасть. — И они воспримут это только как временную неудачу, что-то, от чего нужно оправиться. Что они никогда не поймут, что мы имели в виду.

— Если на то пошло, я не думаю, что они вообще собирались слушать.

— Нет, я не думаю, что они собирались. — Она снова плакала. — О, Робин, я не знаю, что...

— Просто иди, — сказал он. — И напиши родителям Рами, ладно? Я просто... они должны знать.

Она кивнула, крепко сжала его в последний раз, а затем выскочила за дверь и помчалась к зелени, где ждали Юсуф и люди Абеля. Последний взмах рукой — испуганное выражение лица Виктории при свете луны — и они ушли.

Оставалось только ждать конца.

Как примириться с собственной смертью? Согласно рассказам в «Критоне», «Фаэдоне» и «Апологии», Сократ шел на смерть без страданий, с таким сверхъестественным спокойствием, что отказался от многочисленных уговоров бежать. На самом деле, он был настолько жизнерадостен, настолько убежден, что смерть — это справедливое решение, что в своей невыносимо праведной манере он бил своих друзей по голове своими рассуждениями, даже когда они разрыдались. Робин был поражен, когда впервые познакомился с греческими текстами, абсолютным безразличием Сократа к своему концу.

И, конечно же, лучше, легче умереть с такой бодростью, без сомнений, без страхов, со спокойным сердцем. Теоретически он мог в это поверить. Часто он думал о смерти как об избавлении. Он не переставал мечтать об этом с того дня, когда Летти застрелила Рами. Он развлекал себя мыслями о рае, о зеленых холмах и блестящем небе, где они с Рами могли бы сидеть, разговаривать и смотреть на вечный закат. Но такие фантазии не успокаивали его так сильно, как мысль о том, что смерть означает лишь небытие, что все прекратится: боль, мучения, ужасное, удушающее горе. Если уж на то пошло, смерть означала покой.

И все же, столкнувшись с этим моментом, он был в ужасе.

В итоге они сели на пол в холле, утешаясь тишиной группы, слушая дыхание друг друга. Профессор Крафт попыталась утешить их, перебирая в памяти древние слова об этой самой человеческой из дилемм. Она говорила с ними о «Троадах» Сенеки, о «Вультее» Лукана, о мученичестве Катона и Сократа. Она цитировала им Цицерона, Горация и Плиния Старшего. Смерть — величайшее благо природы. Смерть — это лучшее состояние. Смерть освобождает бессмертную душу. Смерть — это трансцендентность. Смерть — это акт храбрости, славный акт неповиновения.

Сенека Младший, описывая Катона: una manu latam libertati viam faciet.[30].

Вергилий, описывая Дидо: Sic, sic iuvat ire sub umbras.[31]

Ничто из этого не проникало в душу; ничто из этого не трогало их, ибо теоретизировать о смерти никогда не удавалось. Слова и мысли всегда наталкивались на неподвижный предел неизбежного, постоянного конца. Тем не менее, ее голос, ровный и непоколебимый, утешал их; они позволили ему звучать в их ушах, убаюкивая их в эти последние часы.

Джулиана посмотрела в окно.

— Они движутся через дорогу.

— Еще не рассвело, — сказал Робин.

— Они движутся, — просто сказала она.

— Тогда, — сказала профессор Крафт, — нам лучше продолжить.

Они встали.

Они