Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №09 за 1974 год
Матан ничего не ел и ничего не говорил. Он присел на отполированный чурбак и наклонился к прыгающим языкам пламени. Он старался поглубже запрятать оливковую ветвь, зарыть ее в складках шинели. Потом распахнул шинель и подставил костистую грудь теплу костра. С шеи на черной бечевке свешивался амулет из звериной кожи, а в мочке уха в виде серьги торчал талисман: рожок маленькой антилопы. Его отталкивающее, изборожденное глубокими морщинами лицо блестело, как кусок отполированного дерева. Некоторые из едоков вставали и уходили, и он бросал им вслед из-под тяжело нависших бровей дикие и отчаянные взгляды.
Он подождал еще немного, оттягивая момент, когда нужно идти в ночной лес, и поглядывая на сына, который был еще весь во власти горшка с едой. Когда мальчик, неспособный проглотить больше ни кусочка, отвалился от горшка с натянутым, как барабан, животом, Матам отрывисто приказал ему идти спать к мальчикам. Малышу бросили несколько чистых мешков из-под зерна, из которых он сделал себе постель на глиняном полу, и потом завернулся, подобно маленькой мумии, с головы до ног в одеяло.
Подавив вздох, Матан встал и плотно застегнул шинель на все пуговицы. Вооружился нобкерри и палкой. Остальные притворились, что не видят, как он уходит. Дальними тропинками прошел он через поля кукурузы, молодой кормовой капусты и турнепса. Ближе к лесу плато переходило в низменность. Луна светила слабо, и среди деревьев тьма стала такой густой, что, казалось, через нее нужно пробиваться. Часто он терял тропу, и приходилось искать ее ощупью, натыкаясь на корни деревьев и чувствуя, как вокруг шеи обвиваются ползучие растения.
Он знал, где находится могила, и, чем ближе к ней, тем медленнее становился его шаг. Он напрягал глаза, надеясь уловить какие-либо отблески света. Слабый шорох пробежал по верхушкам деревьев, он ощутил холод на лице и понял, что начался дождь. Большие капли разбрызгивались о его голову и сползали на шею. Когда он очутился у могилы, то тьма вокруг него как бы раздвинулась.
Он сунул оливковую ветвь и палки под мышку и не без труда — руки дрожали — зажег спичку. В один миг пламя отодвинуло тени в глубь леса, и осветило пирамидку из камней и земли, под которой был похоронен отец. Прежде чем спичка потухла, он разглядел зеленый мох и траву на могильном холме и длинные бороды лишайника, свисающие с деревьев; кольцо камней, окружавших основание холма, уже вросло наполовину в зеленую могилу. Сырое, безотрадное и безмолвное место, и дух, любого зарытого здесь, под корнями этих деревьев, человека будет чувствовать себя ужасно и корчиться от удушья. Но правильно, ли он поступает? Снова это началось... У отцовской могилы сомнение само пришло к нему и холодным обручем сжало лоб и виски.
Он постоял некоторое время... Не надо думать об этом. Он должен поступить так, как сказал колдун, в точности как он велел, это последняя надежда. Что ему еще остается делать? К нему снова вернется здоровье, скот опять заполнит его крааль, а его сын, как молодой кукурузный стебель, будет тянуться к солнцу. А если белые правы?.. Могут быть две правды?
Он попытался освободиться от когтей темноты — выпрямил спину и поднял голову.
— Отец, я здесь, — произнес он. Дышать сразу стало спокойнее, и он начал готовиться к ночному бдению. Продвинулся вперед, сандалией нащупывая могильный камень, потом зажег еще спичку и, неся ее в согнутой ладони, добрался до ближайшего дерева. Здесь он уселся, приклонившись к мшистым корням, укрыл колени шинелью и взял в руку оливковую ветвь. Вздохнул и что-то пробормотал. Он почувствовал бы себя намного лучше, если бы кто-нибудь разделил с ним это ночное дежурство: хоть карликовая антилопа или буйвол, или хотя бы заяц. Но это было одинокое место с нехоженой тропой. Домашний скот, как правило, его обходил, а ночью пугливые обитатели деревьев стрелой летели отсюда, напутанные кашлем леопарда. А он не возражал бы сейчас и против леопарда.
Кажется, потеплело. Облака раздвинулись, и сквозь кроны деревьев на поляну просочился лунный свет. Теперь можно было различить очертания могильного холма, а за ним черноту ночи прочерчивали бледные полосы — они вроде бы двигались, хотя он знал, что это раскачиваются стволы деревьев.
Холод и дождь — дождь и холод: никогда они не кончатся в этом бесплодном хайвельде (1 Хайвельд — нагорная степь в Южной Африке.).
— Отец, я оставил тебя много дней назад, — сказал он хриплым голосом. Ответом явился раскат грома. Он подождал, не переставая думать об отце, и снова заговорил: — Отец мой, Макофин, сын Поли, почему ты явился как вор и отобрал все у меня? Такого раньше не было. Ты был отважным воином, принадлежал к великому роду, и твое слово уважали. Может, тебе дали с собой в дорогу слишком мало еды и тебе пришлось есть кузнечиков на этом голом холме? Отец, если ты погубишь меня и моего последнего сына, кто останется, чтобы молиться о тебе и утешать тебя? В чей дом ты вернешься после своего путешествия — когда захочешь снова увидеть солнце?.. — словно заклинание твердил он, а голос крови требовал какого-нибудь знака из могилы; и потому, что этого знака не было, он почувствовал себя опустошенным и разбитым.
Молнии мелькали бледными всплесками среди деревьев, И гром погромыхивал все ближе, топоча по земле, как будто на тропу вышел тяжелый зверь... Потоки воды обрушивались на него, а он все съеживался и съеживался, дрожа от холода и почти забыв, зачем он здесь.
Дождь прошел, ветер замер, тьма и тишина вновь овладели лесом. Он думал о том, что дух отца дрожит в эти минуты там, под землей, перед пустым горшком и потухшим очагом, и на него каплет сверху холодная вода из холодной земли, грязная от дождя. И он совсем одинокий и злой, и глаза у него свирепые и злобно блестят, как у человека, обезумевшего от мук смерти.
Картина эта была столь ясной и впечатляющей для его внутреннего взора, что он решил сначала, будто это сон, будто он ненароком вздремнул или все еще спит. Ему почудилось, что ветка оливы пошевелилась — сама — в его руке, и он, вздрогнув от ужаса, уронил ее... Потом начал ощупью судорожно искать, опасаясь, как бы ее не унесло. Когда он вновь ухватил ветку дрожащей рукой, то еще больше уверился, что она движется сама по себе, и появилось огромное желание бежать, удрать отсюда, и ноги начали сами собой дергаться, как у охотничьей собаки во сне. Зажмурив опять глаза, он с силой прижался головой и спиной к стволу дерева, чтобы умерить нервную дрожь мускулов и не чувствовать и не видеть больше никакого шевеления: ни ноги, ни ветки, ни руки, в которой он держал эту ветку.
Он чуть открыл глаза и стал смотреть вверх. Там был свет, слабый свет. Это луна пробилась через тучи и посылала свои скромные лучи сквозь недвижные кроны. Там и сям проступали неясные силуэты стволов. Он пристально вглядывался в зев темноты, потом уставился в одну точку над могильным холмом, словно ждал там чего-то. Потом долго всматривался в одно место, не веря своим глазам, отводил их и вновь вперял туда... Над могилой вырисовывались очертания какой-то большой белой фигуры. Ошибки быть не могло... Когда луна выбралась из-за туч и свет ее заструился по земле, фигура приняла более четкие очертания и можно было видеть две темные впадины в том месте, где полагалось быть глазам.
— Макофин, сын Поли, — еле выдавил он из себя: губы и язык были почти парализованы. — Ага, явился, чтобы сгноить и мои кости! Идем со мной домой, на берег Сулузи!
Он увидел два одинаковых и странных призрака над могилой, изогнутых как воловьи рога, — они чуть покачивались. Из его горла вырвался крик. Он попытался встать на ноги, но только перекатился справа налево. Он весь дрожал, изо рта выбивалась пена.
Луну закрыло темное облако, и в вельде наступила сплошная темень, закупорив каждую щель-просвет в промокшем насквозь лесу. У подножия большого дерева лежал черный человек и хватал ртом воздух, не помня себя от страха. Совы слетали со своих молотообразных гнезд, леопард ворчал и кашлял, выходя на охотничью тропу. Потом вдруг послышался шум и треск среди деревьев и стук удаляющихся копыт. Зулус все еще лежал на боку, и на него начали заползать муравьи. Когда забрезжил рассвет, он зашевелился и попытался открыть глаза. Ему показалось, что он ослеп, что по его лицу скребут чьи-то когти, и он вскрикнул. Все лицо было покрыто муравьями. Он начал кататься по траве и извиваться как угорь, бить себя по лицу и обмахиваться рукавами шинели.
— Макофин, сын Поли, я пришел к тебе с миром. И ты тоже не будь больше вором-грабителем. Верни мир мне, твоему сыну. — Он поднял с земли нобкерри и палку, потом, с почтительной опаской посмотрев на оливковую ветвь, взял и ее.
После этого он медленно, старческой походкой двинулся к фермерским баракам. Вдруг на другом краю могилы он увидел в дерне свежий отпечаток копыта. Оперевшись тяжело на палку, он стоял несколько минут не двигаясь, глубоко потрясенный, и сомнения одолели его с новой силой. Когда здесь побывал вол: этой ночью или раньше? В одном из отпечатков следа стояла вода... Когда он пошел снова, у него немощно качалась голова. В усадьбу он добрался только с первыми лучами солнца.
