Вавилон - Ребекка Ф. Куанг

различные пары соответствий, которые играли с понятием скорости. Слово speed в современном английском языке имеет специфическое значение быстроты, но, как показывает ряд распространенных фраз — Godspeed, good speed to you — корневое значение, происходящее от латинского spēs, означающего «надеяться», ассоциировалось с удачей и успехом, с более широким смыслом поиска цели, преодоления больших расстояний для достижения своей цели. Скоростные пары, основанные на использовании латинского или, в редких случаях, старославянского языка, позволяли каретам двигаться быстрее без риска аварии.

Но водители слишком привыкли к барам, и поэтому не делали поправок, когда они не срабатывали. Аварии множились. Дороги Оксфорда стали забиты перевернувшимися повозками и кэбами, которые слишком круто брали повороты. В Котсуолдсе небольшая семья из восьми человек упала прямо в овраг, потому что погонщик привык сидеть сложа руки и позволять лошадям брать управление на себя во время сложных поворотов.

Почтовая система тоже остановилась. В течение многих лет курьеры Королевской почты с особо тяжелыми грузами использовали бруски с выгравированной на них франко-английской парой слов parcelle-parcel. И во французском, и в английском языках слово parcel когда-то использовалось для обозначения участков земли, составляющих поместье, но когда оно эволюционировало до обозначения предмета бизнеса в обоих языках, оно сохранило свой оттенок мелкой фрагментарности во французском, в то время как в английском оно означало просто пакет. Прикрепление этой планки к почтовой карете заставляло посылки казаться малой частью их истинного веса. Но теперь эти повозки, с лошадьми, напрягающимися под нагрузкой в три раза большей, чем они привыкли, разваливались на ходу.

Как вы думаете, они уже поняли, что это проблема? потребовал Робин на четвертый день. Сколько времени должно пройти, чтобы люди поняли, что это не пройдет само собой?

Но изнутри башни сказать об этом было невозможно. У них не было возможности узнать общественное мнение ни в Оксфорде, ни в Лондоне, кроме как по газетам, которые, как ни смешно, по-прежнему доставлялись к входной двери каждое утро. Так они узнали о трагедии семьи Котсуолд, дорожных происшествиях и замедлении работы курьеров по всей стране. Но в лондонских газетах почти не упоминалось о войне с Китаем или забастовке, кроме краткого сообщения о каких-то «внутренних беспорядках» в «престижном Королевском институте перевода».

— Нас заставляют молчать, — мрачно сказала Виктория. — Они делают это специально.

Но как долго, по мнению Парламента, он сможет хранить молчание? На пятое утро их разбудил ужасно неприятный шум. Пришлось порыться в бухгалтерских книгах, чтобы выяснить, в чем дело. Большой Том церкви Христа, самый громкий колокол в Оксфорде, всегда пел на слегка несовершенной ноте си-бемоль. Но какая-то серебряная конструкция, регулирующая его звук, перестала работать, и Великий Том теперь издавал разрушительный, жуткий стон. К полудню к нему присоединились колокола собора Святого Мартина, собора Святой Марии и аббатства Осни — непрерывный, жалкий, стонущий хор.

Палаты Вавилона несколько блокировали звук, но к вечеру все научились жить с постоянным, ужасным рокотом, проникающим сквозь стены. Чтобы заснуть, они затыкали уши ватой.

Колокола были похоронным гимном иллюзии. Города со сказочными шпилями больше не было. Деградация Оксфорда была очевидна — можно было видеть, как он разрушается с каждым часом, словно гниющий пряничный домик. Стало ясно, насколько глубоко Оксфорд зависел от серебра, как без постоянного труда его переводческого корпуса, без талантов, которые он привлекал из-за рубежа, он немедленно развалился. Это показало не только силу перевода. Это выявило абсолютную зависимость британцев, которые, что удивительно, не могли сделать элементарных вещей, таких как выпечка хлеба или безопасное перемещение из одного места в другое без слов, украденных из других стран.

И все же это было только начало. Книги технического обслуживания были бесконечны, и сотни резонансных стержней еще предстояло выкорчевать.

Как далеко они собираются зайти? — вот вопрос, который они задавали себе внутри башни. Все они были поражены и даже немного ужаснуты тем, что город до сих пор не признал истинную причину этой забастовки, что парламент до сих пор не принял мер.

Втайне Робин не хотел, чтобы это закончилось. Он никогда не признался бы в этом остальным, но в глубине души, там, где обитали призраки Гриффина и Рами, он не хотел быстрого решения, номинального урегулирования, которое лишь прикрывало бы десятилетия эксплуатации.

Он хотел посмотреть, как далеко он сможет зайти. Он хотел увидеть Оксфорд разрушенным до основания, хотел, чтобы его жирная, золотая роскошь исчезла, чтобы бледные, элегантные кирпичи рассыпались на куски, чтобы башенки разбивались о булыжники, чтобы книжные полки рушились, как домино. Он хотел, чтобы все это место было разобрано так тщательно, как будто его никогда не строили. Все эти здания, собранные рабами, оплаченные рабами и набитые артефактами, украденными из завоеванных земель, здания, которые не имели права на существование, чье существование требовало постоянной добычи и насилия — разрушить, уничтожить.

На шестой день они, наконец, привлекли внимание города. Около полудня у основания башни собралась толпа, крича, чтобы ученые вышли.

— О, смотрите, — сказала язвительно Виктория. — Это ополчение.

Они собрались у окна четвертого этажа и заглянули вниз. Многие из толпы были студентами Оксфорда — молодые люди в черных одеждах, марширующие в защиту своего города; хмурые, с надутыми грудями. Робин узнал Винси Вулкомба по его рыжим волосам, а затем Элтона Пенденниса, который размахивал факелом над головой и кричал мужчинам позади себя, словно ведя войска на поле боя. Но здесь были и женщины, и дети, и бармены, и лавочники, и фермеры: редкий союз города и деревни.

— Наверное, нам стоит пойти и поговорить с ними, — сказал Робин. Иначе они будут там весь день.

— А ты не боишься? — спросила Мегхана.

Робин насмешливо хмыкнул.

— А ты?

— Их там довольно много. Ты не знаешь, что они будут делать.

— Они студенты, — сказал Робин. — Они не знают, что хотят делать.

Действительно, казалось, что агитаторы не продумали, как они будут штурмовать башню. Они даже не кричали в унисон. Большинство просто бродили вокруг зелени, растерянные, озираясь по сторонам, словно ожидая, что кто-то другой отдаст приказ. Это была не та разъяренная толпа безработных рабочих, которая угрожала ученым Вавилона в прошлом году; это были школьники и горожане, для которых насилие было совершенно незнакомым средством получения желаемого.

— Ты просто выйдешь туда? — спросил Ибрагим.

— Почему бы и нет? — спросил Робин. — С таким же успехом можно кричать в ответ.

— Боже правый, — внезапно произнес профессор Чакраварти, голос его