Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №08 за 1986 год
Вот еще одна жертва естественного отбора,— Василий поднимает со льда окоченевшую моевку.— Исследователю здесь, чтобы добыть экземпляр, не надо убивать птиц, и так хватает. А добивать подранков мне все же пришлось научиться. В университете этого не проходят. И каждую такую птицу нужно вскрыть и изучить по десяткам морфопараметров. Чем больше, тем лучше. Скажешь, чистая статистика, для чего это нужно? Видишь ли, я всерьез занялся фенетикой — наукой о внешних признаках птиц, пытаюсь распутать вопрос об эндемиках острова. Ты что-нибудь слышал о чистике Таяна и кайре Геккера?
Признаться, я имел лишь самое смутное представление об этих птичьих подвидах или расах. Знал, что их впервые открыл и назвал зоолог Леонид Александрович Портенко еще до войны и что с тех пор никто этим не занимался. Вспомнил и статью Василия о моевках, в которой он доказывал, что птицы острова Врангеля заметно отличаются по внешности от «номинала», приведенного в определителях, и что изменчивость эта — следствие длительной привязанности к острову, изоляции... Меня поразило другое: чтобы написать статью в неполных четыре страницы, Василию пришлось просмотреть двести пятьдесят тушек погибших чаек, сделать полторы тысячи промеров.
— Так вот, любой чистик на Уэринге — это чистик Таяна и любая кайра — кайра Геккера,— просвещает меня Василий,— то есть это особые формы, возникшие в процессе эволюции. У них и крылья чуть длиннее, и по окраске любую здешнюю птицу можно отличить сразу... Я-то, положим, это знаю, но надо еще научно доказать. Тут без статистики не обойтись. И без этого! — Он заворачивает моевку в полиэтиленовый пакет и укладывает в рюкзак.
Впереди уже показались вторые ворота Уэринга, когда мы услышали грохот — здоровенная глыба, высоко подпрыгивая, прокатилась по скалам и тяжело врезалась в лед. Туча птиц одним махом взвилась в воздух.
— Отойди подальше! — предупредил Василий, и вовремя: потревоженный падением глыбы склон приходит в движение, полосы мягкого сланца ползут вниз, увлекая за собой большие и мелкие камни, сметая все на своем пути.
Обвал давно затих, а птицы не могут угомониться. Испугались не зря: случается, птиц, сидящих на гнездах, особенно неповоротливых кайр, убивает при камнепаде.
Вторые, центральные, ворота Уэринга еще называют Хоботом — они и впрямь издалека похожи на хобот мамонта или слона, вмерзший в лед. Над самым входом в ворота замечаем двух сидящих рядышком необычных птиц: размером с утку, черно-белые, с огромными треугольными красно-желтыми клювами и темными полосками у глаз — они кажутся разрисованными и очень напоминают попугаев. Ипатки! Раньше я видел этих птиц только раз, неподалеку отсюда, на острове Геральд, но хорошо запомнил. На Врангеле они редкие гостьи, гнездятся не каждый год.
А чуть в стороне от неподвижных, словно позирующих ипаток из глубокой расщелины беспомощно свисает клюв третьей, такой же, но мертвой птицы.
— Что с ней приключилось? — раздумывает Василий.— А знаешь, это редкая возможность. В коллекции заповедника ипатки нет. Будем доставать!
— Как? — недоумеваю я.
Погибшая птица метрах в пятнадцати над головой, на нависшей скале.
— Достанем,— упрямо повторяет Василий.— Ты мне поможешь? Завтра же начнем.
Как ни странно, чем больше человек узнает о животных, тем загадочнее они становятся.
Почему морские птицы живут колониями? Какой коллективный «разум», внешне стихийный, на деле математически точный, управляет базаром? А, загадки миграций?
Вот пролетела полярная крачка — вертлявая крикунья с длинным хвостом, мелькнула и скрылась. Вроде бы мы неплохо ее знаем, она есть в наших музеях, определителях, монографиях, энциклопедиях — и все же ускользнула от полного понимания, осталась чудом.
Эта небольшая птица дважды в году, весной и осенью, совершает кругосветные путешествия, да какие — гнездится в Арктике, а зимует в Антарктиде! Стартовав здесь, крачка устремляется вдоль берегов Евразии на запад и только потом, огибая побережья Атлантики, спускается к югу, покрывая в общей сложности десятки тысяч километров. Причем такие дальние полеты совершают не только взрослые птицы, но и молодняк, впервые вставший на крыло, который проделывает свой путь на зимовку раньше и независимо от родителей, без всякого опыта и примера.
Каким образом рассчитывают птицы свою воздушную трассу над океанами и материками? Как угадывают время прибытия с точностью до дней? Все это пока для нас область неведомого.
Ясно только, что та биологическая информация, которой птицы, как и другие животные, пользуются из первых рук природы, с генетических матриц, посредством инстинкта, а не сознания, для нас бесценна. Вот почему так важно сберечь каждый вид жизни на планете — он несет в себе совершенно уникальный, неповторимый способ существования, биологические способности и механизмы, пока что недоступные нам.
Как часто в описаниях птичьих базаров читаем мы слова «несметное», «бесчисленное»... Это о количестве п
тиц. А почему, собственно, бесчисленное? Можно сосчитать. Василий Придатко разделил Уэринг на шесть участков и ежегодно проводит более или менее точный учет пернатого населения. И данные эти имеют не только научный, но и сугубо практический смысл: во-первых, мы знаем теперь, каким живым богатством в действительности здесь обладаем, и, во-вторых, можем по колебанию численности судить о состоянии птичьих видов и о пользе наших природоохранительных мер. В том-то и дело, что богатства природы не «бесчисленны»!
В труде зоолога скрыт удивительный парадокс: наблюдая за поведением животных, ему постоянно приходится бороться со своей «человечностью». Мы на свой лад то слишком упрощаем жизнь животных, то слишком усложняем ее, а главное — невольно наделяем дикого зверя своими чувствами. Это очень понятное очеловечивание животных даже вошло в науку под названием «антропоморфизм».
Василий признается:
— Никак не могу смириться с отсутствием гуманизма у птиц! Каждая только за себя. На чужом яйце могут построить свое счастье! Замечательное признание. Опять этот неистребимый антропоморфизм! Думаю все же, пока человек остается человеком, ему, сколько ни борись с собой, от антропоморфизма не избавиться.
Уэринг замыкают с юга третьи, самые высокие, ворота и громадная обвалившаяся скала, последняя в выходах древних пород. И опять, чтобы обогнуть ворота, приходится карабкаться по грязно-серому скользкому льду, вздыбившемуся вокруг ворот на высоту трехэтажного дома, поддерживая друг друга, перепрыгивать трещины, осторожно переходить через коварные снежные мосты-перемычки, нависшие над провалами между торосов...
На следующий день выходим на операцию «Ипатка». Маршрут начинаем с вершины Уэринга. Теперь мы поменялись с птицами местами: они роятся внизу, в глубокой пропасти под нами, мы наблюдаем за ними сверху. И ор базара отсюда уже иной, не такой резкий — отражаясь ото льда, доходит до нас слитным приглушенным эхом.
В укромном месте, между камнями, у Василия устроен склад снаряжения; отбираем и укладываем в рюкзаки толстые связки веревок, карабины, крючья — все, что может понадобиться сегодня.
Потом начинаем спуск по гребню горы, на Хобот. Это только издалека скалы кажутся голыми, здесь, на крутизне, в малейших выбоинах и ложбинках, встречаются изумрудные лужайки мха, покачивают желтыми, почти прозрачными лепестками полярные маки, стелются белые соцветия камнеломки и нежно пахнущей, похожей на кашку ложечной травы.
Жители верхнего этажа базара — беринговы бакланы — встречают нас подозрительно. Эти осторожные, молчаливые птицы — стройные, хохлатые, с длинными шеями и хвостами, крючковатыми клювами и черным, отливающим металлическим блеском оперением — выбирают для гнездования самые недоступные места. Изучены бакланы еще слабо, в картотеке Василия раздел, посвященный им, самый тощий, и ему мало наблюдать птиц со стороны, надо заглянуть в их гнезда, подсчитать яйца и птенцов, если они вывелись.
Подвешена веревка, я стою на страховке, оранжевая каска Василия, подрагивая, как поплавок, медленно скользит по пологой скале. Ему удается спуститься метров на тридцать, он уже добирается до крайнего, нависшего над пропастью козырька, зависает на фоне белеющего далеко внизу припая... Слышу грохот падающих камней, козырек ненадежен, а как раз под ним-то и расположились бакланы. Веревка вибрирует, ходит из стороны в сторону — Василий еще и еще раз пытается подобраться к гнездам. Потом замирает.
— Иду наверх! — доносится его голос.
На этот раз неудача. Бакланы недосягаемы.
— Ничего,— утешаю я Василия.— Главное — ипатка.
И вот гребень позади, мы на Хоботе. С узкого обрывистого пятачка на его вершине базар открывается во всей красе — от северных до южных ворот, в обычном своем неумолчном гвалте, с кипящей на стенах жизнью, воздухом, густо расчерченным трассирующими очередями птиц.
