Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №12 за 1982 год
— Что это за камеры, о которых вы говорите?
Увлекшись лекцией, я не подумал, что многое, привычное для нас, вовсе не знакомо этим ребятам, еще не отвыкшим от тяжести автоматов и базук. Начинаю снова, подробно объясняя детали, и осторожно двигаюсь дальше. По замечаниям, которыми обмениваются ребята, по глазам, в которых виден восторг, смешанный с толикой сомнения, я вижу, что для них мой рассказ похож на репортаж из будущего...
Положенные на лекцию два часа истекли. Напоследок я предложил тем, кто захочет, взять на память советские пластинки, и показал на коробки, лежавшие на кафедре. Ребят словно сдуло с мест, и аккуратные стопки пластинок мгновенно исчезли...
«Сандино — всегда!»
Небольшой автобус, уже порядком пробежавший на своем веку и потерявший где-то часть стекол и чехлы кресел, выбирается из Манагуа к шоссе, ведущему в Леон. В машине нас шестеро. Трое советских: вместе со мной Геннадий Филатов, художник из Москвы, и комсомольский работник из Ташкента Сервер Оразов. Трое никарагуанцев: молодой водитель Хорхе и двое ребят из Сандинистской молодежи «19 июля» — наша помощь и охрана. В Леоне нам предстоит показать фотовыставку «Советская молодежь». А сейчас, пока планшеты выставки погромыхивают в большом ящике, привязанном на крыше автобуса, мы уточняем, сколько километров до Леона, и размышляем: управимся ли? Должны успеть развернуть и открыть выставку и вернуться в Манагуа сегодня же.
По словам Хорхе, нам нужно проехать около ста километров.
— А сколько это займет времени?
— Трудно сказать... Дорога частью горная, частью разбитая, да и машина неновая.
Водитель похлопал по приборному щитку с зияющими дырами на месте существовавших когда-то индикаторов и счетчиков.
Выехали из города. Дорога круто идет вверх, змеясь по обрывистому склону горы. На полпути к вершине мы останавливаемся на каменистой площадке, прилегающей к шоссе. С нее открывается вид на огромное озеро Манагуа. Далеко внизу блестят конструкции нефтеперегонного завода.
— Эту гору раньше называли Свинцовой,— объясняет Хорхе.
— Почему?
— Здесь расстреливали тех, кто был недоволен диктатурой. Схватят на улице, допросят в казармах, а ночью привезут сюда.
Он подошел к обрыву.
— Ставили вот здесь и поливали свинцом из автоматов. Потому и Свинцовая.
— Сколько же людей здесь погибло?
— Этого никто не знает. Сто, двести, тысяча... Сосчитать невозможно. Студенты, рабочие... Убивали не по одному — группами. Особенно помногу после митингов и демонстраций...
Сколько крови приняла в себя эта земля?! Но жаркое солнце выжгло, обесцветило следы, а тропические ливни растворили, смыли то, что не удалось уничтожить солнцу. Никаких следов, все спокойно. Только шуршит, перебегая от камня к камню, потревоженная нами серо-зеленая игуана.
— Теперь-то это место называют Горой Мучеников,— сказал Хорхе...
Автобус перевалил через гору и покатился под уклон. От быстрого движения упругий жаркий воздух заметался по кабине, немного смягчая невыносимую влажную духоту.
По сторонам шоссе начинаются поля. Торчат невысокие побеги молодого сахарного тростника. Когда он вырастет, станет непроходимым лесом, выше человеческого роста. Без мачете не пробраться. Над зелеными плантациями подрастающего маиса крутятся серебристые хвосты поливальных форсунок. Справа от дороги появляется водная гладь- — это извивается между складками гор озеро Манагуа.
Проезжаем мост через неширокую бурную реку. По обе стороны ее — баррикады из мешков с песком, за ними — люди с винтовками. Судя по одежде, это крестьяне. Нелегко им было покинуть свои поля, забыть на время об урожае и сменить мотыгу на винтовку. Но революцию надо защищать.
Хорхе сбрасывает газ, и мы плавно объезжаем черные асфальтовые заплаты, усеявшие серую ленту шоссе.
— Следы от снарядов,— говорит Хорхе.— Здесь были сильные бои. Раны залечиваются не сразу: ведь прошло всего три года. Еще много нужно восстанавливать, строить. Многим людям пока негде жить.
Мы проезжаем поселки из лачуг-навесов, где у самой дороги возятся чумазые дети. Бедность и грязь — тоже следы прошлого, но надежды на скорые перемены к лучшему чувствуются везде. Даже в названии поселков, через которые мы проезжаем. Вот, например, белыми буквами по листу железа, укрепленного на двух палках, выведено: «Новая заря».
Миновав квартал строящихся двухэтажных домов, шоссе поворачивает вправо и поднимается в гору, на вершине которой, вдалеке еще, возвышается здание старинного собора.
Въехав по улице вверх, мы оказываемся на площади перед собором. Это центр Леона — одного из очагов культуры Центральной Америки, второго по числу жителей города Никарагуа. За стойкость и жертвы, понесенные в войне против диктатуры, его называют теперь Героическим городом.
Поплутав по узким улочкам колониальной застройки, мы наконец оказались у дома, где находился комитет Сандинистской молодежи «19 июля» департамента Леон.
В просторном вестибюле пусто, стены увешаны пестрыми плакатами, стенгазетами, лозунгами. На одном из плакатов — солдаты в форме гвардейцев Сомосы целятся в тебя из винтовок. Подпись: «Это не должно повториться!» Через открытую дверь одной из комнат доносится стук пишущей машинки. На вешалке — плетеная женская сумочка с ярким рисунком и автомат. Рядом — лозунг: «Власть народа не обсуждают, а защищают с оружием в руках!»
Секретарь комитета Рикардо Бальтодано — светловолосый худощавый парень лет восемнадцати — сказал нам, что открытием выставки хорошо было бы завершить работу ассамблеи их организации. На ассамблею собрались представители всех городов и поселков департамента. Для многих ребят это первая возможность познакомиться с нашей страной, большинство из них знает о советских людях только по рассказам, далеко не всегда правдивым. Еще три года назад за доброе слово о Советском Союзе можно было получить пулю...
Через два часа выставка была полностью готова. Экспозиция начиналась ярким плакатом с надписью «Советская молодежь» на русском и испанском языках и изображением серпа и молота. Затем шли фотографии, показывающие, как работает, учится и отдыхает наша молодежь. За многие тысячи километров от Советского Союза, в самом центре Центральной Америки, в городе, где еще недавно серп и молот рисовали на стенах домов под покровом ночи с риском для жизни, теперь улыбались с фотографий делегаты комсомольского съезда, строители БАМа, белозубые донецкие шахтеры. Над разбитым рейхстагом развевалось Знамя Победы, по целинной пашне плыли трактора...
До открытия выставки оставалось еще часа три, и Лаутаро, двадцатилетний секретарь студенческой организации департамента Леон, предложил нам посмотреть город.
Леон по-испански означает «лев». Город широко раскинулся вокруг высокого холма. Большинство домов не выше двух этажей, все гладко оштукатурены и покрашены в светло-голубые, желтые, розовые цвета. Множество белых гипсовых барельефов... Жалюзи закрывают окна от яркого солнца. На одной из улиц мы останавливаемся у небольшого дома, на зеленовато-голубой стене белая табличка: здесь жил великий поэт, гордость Центральной Америки — Рубен Дарио.
Вскоре мы снова оказываемся на центральной площади перед громадой собора. В темную глубину храма уходят два ряда колонн, между ними потемневшие от времени массивные деревянные скамьи.
Перед алтарем с правой стороны у колонны громадный мраморный лев, устало улегшийся за металлической оградой. В нем еще чувствуется немалая сила, но голова уже склоняется на утомленные трудным путем лапы, лежащие на поверженной лире и мраморном щите с надписью: Рубен Дарио. Это могила поэта.
Выйдя на площадь, я снова залюбовался башнями собора, украшенного золотым орнаментом, фигурами атлантов и святых. С величественной торжественностью здания никак не вязалась странная окраска его: вся верхняя часть каменной кладки была покрыта грязно-черным налетом. Лаутаро объяснил, что во время войны с диктатурой гвардейцы Сомосы засели в храме и, прикрываясь толстыми стенами, с высоты расстреливали людей на площади и окружающих улицах. Оказалось, Лаутаро сам участвовал в боях за освобождение города.
— Чтобы не разрушить собор снарядами, нам пришлось поджечь деревянные лестницы: гвардейцев в буквальном смысле выкурили оттуда,— рассказывал он.
По одной из боковых улочек мы спускаемся с площади. Всюду видны следы той жестокой войны, которую вел Сомоса против своего народа. Мы подходим к развалинам казарм, которые были последним бастионом сомосовских головорезов в Леоне. От них остались лишь стены, сплошь исщербленные пулями и пробитые во многих местах снарядами. Бетонная громада дота — словно гигантский череп с темными провалами глазниц-амбразур. Отворив железные ворота, градом пуль превращенные в нелепое кружево, входим во двор. Тихо и знойно. Бетон пышет жаром. Какой же ад был здесь три лета назад, когда в этих раскаленных коробках казарм безумствовал шквал отчаянной перестрелки! Невозможно представить, как через этот ад прошел Лаутаро,— тогда ему не было и семнадцати. А он спокойно объясняет:
