Притчи приемного покоя 2 - Андрей Левонович Шляхов
Когда трубы были заменены и все вернулось на круги своя, Пьеро предложил Мальвине выбрать сценарий распятия. Вариантов было три – «Наказание провинившейся рабыни», «Невинная девушка в руках злодея» и «Воровка, застигнутая на месте преступления». Анечка, не раздумывая, выбрала самое вкусное – «Невинную девушку». Явилась в половине девятого вечера вся такая невинная-невинная, в скромном платье в цветочек и умилительно простецких босоножках.
– Добрый вечер! Это вы сдаете комнату одинокой девушке без вредных привычек?
За дверью напротив послышалось глухое бормотание. Маразматичная старуха, которую все называли «бабкой Элеонорой», игнорируя отчество, выражала свое неодобрительное отношение к творящемуся на лестничной площадке безобразию. Егору на ее недовольство было начхать и растереть, но игра уже началась, поэтому он опасливо посмотрел на соседскую дверь, а потом схватил гостью за руку, втянул в прихожую и захлопнул дверь, на радостях позабыв задвинуть засов.
– Что вы себе позволяете? – пискнула гостья, но Егор уже достал из кармана домашнего халата складную наваху и начал медленно ее раскрывать…
Наваха была тупой безопасной имитацией – еще не хватало нам порезов! – но выглядела крайне устрашающе, пожалуй, даже более устрашающе, чем кривая усмешка злодея, заманившего в свое зловещее логово очередную жертву.
– Нет-нет… – затряслась гостья. – Пожалуйста, не надо… Прошу вас… Не надо меня убивать, я сделаю все, что вы скажете…
В прихожей она говорила тихо, практически шептала, чтобы не будоражить соседей, но в спальне, при закрытых окнах и дверях, прибавила громкости.
– Что вы собираетесь со мной сделать?.. Прошу вас, пожалейте меня… У меня мама больная, о ней некому больше заботиться… Не надо… Не надо…
После того, как ее рот был заткнут шариком-кляпом, несчастная жертва могла только стонать. Стонала она так, что сердце готово было разорваться на части радовалось. Оставив жертву дозревать на кресте, Егор пошел на кухню, приготовил себе в джезве кофе и вернулся с дымящейся чашкой в комнату.
– Сейчас я вытащу кляп, и ты станешь вести себя хорошо, иначе я поучу тебя плетью! – предупредил он, смачно отхлебнув из чашки. – Будешь паинькой – сможешь допить мой кофе.
Сценарий предусматривал покорность только в самом конце, после множества вразумляющих ударов мягким флогером, на самом деле не причинявшим никаких других ощущений, кроме легкой щекотки. А до тех пор жертва должна была умолять о снисхождении и звать на помощь, так что, избавившись от шарика, жертва завопила (правда, сдержанно, не в полный голос):
– Спасите!.. Не надо!.. Я не хочу!.. Мамочка!.. Пожалейте меня, пожалуйста!.. Не надо!.. А-а-а!
Егор с трудом поборол искушение отвязать Анечку и наказать ее иным образом на кровати. Но торопиться не полагалось. Во-первых, игры нужно доигрывать до конца, а, во-вторых, следовало как следует истомиться, чтобы наслаждение вышло особенно сладким.
– Придется тебя поучить, – с напускным сожалением констатировал Егор, возвращая кляп на место. – Для начала – дюжина ударов, а там будет видно…
Вошедшая в роль «жертва» дергалась при каждом ударе так сильно и стонала так громко, будто в руке у Егора был не девайс для щекотания, а настоящая казацкая нагайка. Оба увлеклись настолько, что не слышали, как открылась входная дверь, а за ней – дверь в комнату.
– На пол! Живо! – скомандовал мужской голос…
Участковый уполномоченный капитан Зиннатуллин беседовал с гражданкой Иргутиной, у которой неизвестные злоумышленники днем украли ковер, вынесенный для выбивания во двор. Судя по задрипанной обстановке квартиры и затрапезному виду хозяйки, ковру была грош цена в базарный день, но Иргутина несла какую-то пургу о «настоящем хорасанском ковре», который ее отцу, председателю профкома в институте металлургического машиностроения, якобы подарила иранская делегация. В квартире пахло кошачьим духом и пригоревшим молоком, а от Иргутиной, кутавшейся в шаль, несмотря на жаркий день, исходил ядреный аромат давно не мытого тела. Сказать, что капитан Зиннатуллин страдал, означало не сказать ничего. Ему хотелось пристрелить гражданку Иргутину, отстрелить по очереди всех ее кошек, а затем застрелиться самому, потому что иначе из этого вязкого кошмара не выбраться. Но вдруг…
Но вдруг сверху послышался женский голос.
– Спасите!.. Не надо!.. Я не хочу!.. Мамочка!.. Пожалейте меня, пожалуйста!.. Не надо!.. А-а-а!
– Уроды, которые трубы меняли, поленились как следует дыры замазать, – Иргутина охотно переключилась на новую тему. – А я им говорила, чурбанам, что цементом нужно, да туда, в дыру его пихать… Но разве они послушают? Им лишь бы быстрей. Ляпнули штукатурки поверху и ушли, а я теперь соседский телевизор слушаю, а у меня от посторонних шумов сразу же давление поднимается. Вот скажите, Равиль Шарифович, можно ли этих гадов привлечь за нанесение ущерба моему здоровью?
– Это не телевизор! – сказал Зиннатуллин. – Вы посидите, я сейчас…
На пятый этаж он не поднялся, а буквально взлетел, заодно успел достать из кобуры и снять с предохранителя пистолет. Постоял, прислушиваясь, секунд пятнадцать у двери в тридцать шестую квартиру, но до лестничной площадки никакие звуки не доносились. Капитан поднял было руку для того, чтобы постучать в дверь, но наитие побудило его нажать на ручку. Дверь подалась. Зиннатуллин осторожно вошел в полутемную прихожую и начал изучать обстановку. Дверь в ближнюю комнату, находившаяся справа от входной, была открыта и, судя по всему, там никого не было, а вот из-за закрытой дальней двери доносились стоны вперемежку с каким-то уханьем, примерно так ухал дедушка Равиль, когда рубил топором бараньи туши. Медлить было нельзя, там явно кого-то убивали…
Реальная картина оказалась еще хуже той, которую нарисовало воображение. Худенькую обнаженную девушку, явно школьницу, распятую на косом кресте, бил кнутом здоровенный амбал, на котором из одежды была только красная маска. Торчащий кверху причиндал указывал на то, что амбал испытывал большое удовольствие от происходящего.
Палец, лежавший на спусковом крючке, отчаянно зачесался. К той неприязни, которую любой нормальный человек, а в особенность – страж порядка, испытывает по отношению к насильникам и истязателям, добавились и личные соображения – у капитана Зиннатуллина была четырнадцатилетняя дочь Эльвира, которую он очень любил. А еще капитан Зиннатуллин служил в полиции уже двадцатый год и успел за это время навидаться разного. Он знал, что маньяков нужно класть на месте, потому что суды нередко
