Он и она - Роман Воронов
— Ремесленник потихоньку примеряет на себя фартук Мастера, — с загадкой произнес Старик, а Художник, сообразив не сразу, спросил:
— Это обо мне?
Его собеседник промолчал, внимательно всматриваясь в самую последнюю ветку Древа Жизни, где с выпученными от страха глазами по причине своего шаткого, весьма ненадежного положения разместился ребенок.
— Аджна, — коротко поведал Старик. — Гипофиз. В унынии напрочь блокирует интуицию через замыкание всего внимания на себе, а не на мире. В конечном итоге он упадет, — заметил лектор, имея в виду младенца, — как канатоходец, сконцентрировавшийся не на канате, а на собственном страхе рухнуть с него.
— Древо закончилось, — Художник вопросительно взглянул на Старика.
— А как же твой Бог? — Старик указал взглядом на мелкую желтую звездочку, венчающую макушку Древа.
— Неужели я так недальновидно изобразил шишковидную железу? — от души рассмеялся автор картины.
— Сахасрару, — подтвердил Старик. — Уныние твое, как я вижу, постепенно уходит. Обращение к Богу энергиями, пропитанными унынием, нечисто и просто нарушает связь с Ним. Попробуй угостить дорогого для тебя гостя прокисшим вином.
— Цвет должен быть не желтым, а белым, — догадался Художник и в который раз схватился за краски.
Старик дружески рассмеялся:
— Торопыга, ни дать ни взять, успеешь поправить, пока будешь писать вторую. Ведь ты возьмешься за еще одно Древо?
Свободные художники — народец с причудами: кто изводит килограммы красок, не выходя сутками из мастерской; кто обуреваем бездельем и слоняется по городу в поисках вожделенного вдохновения, обычно заканчивающихся под грязным столом самого захудалого питейного заведения; кто торчит на людных улочках, предлагая экспресс портрет незнакомкам за символическую плату; а кто и вовсе годами не берет в руки кисти, полагая, что все великое уже написано, и это все — исключительно его произведения, кои, явно из зависти, злыми языками бездарей-критиков наречены безвкусицей и откровенной мазней.
Наш Художник был честен перед собой и скромно помещал себя где-то посредине между мастерами эпохи Возрождения и передвижниками, возможно, чуть ближе к первым. Полученного аванса хватало на недельную выпивку и закуску к ней, без излишеств, но во вполне приличном заведении. Можно было кивнуть головой, подтвердив согласие, и раствориться в толпе, оставив свое «Древо» Старику в качестве компенсации — предполагаемая автором стоимость полотна втрое уступала авансу, — но профессиональная гордость и высокие моральные качества, особенно ярко проявлявшиеся на голодный желудок, не позволили Художнику поступить столь несправедливо по отношению к покупателю. Перед своим согласием на написание нового «Древа» он закрыл глаза и попытался представить будущую композицию. Старик терпеливо ждал. Веки Художника подрагивали, лоб то морщился, то разглаживался, губы, пухлые по-детски, шевелились, словно облизывая сладкий леденец, — определенно происходила сложная, тонкая работа воображения. Наконец, все мимические экзерсисы прекратились, и Художник открыл глаза:
— Я видел образ прекрасной Девы, каштановая шевелюра ее напоминала крону цветущего дерева, стройный, гибкий стан сродни устремленной к свету лиане, глаза — спелые сочные плоды, а губы — два крыла ангельской птицы, укрывшейся в ветвях.
— Я буду ждать завтра, здесь, — коротко бросил Старик и удалился.
Магия ночи в том, что она, звездноликая и загадочно-черноокая, умеет вольно обращаться со временем, как ребенок с пластилином, то растягивая его в «колбаску» из многих суток, то скатывая в «шарик» из нескольких минут. Художнику показалось, что едва он зажег свечу в мастерской и макнул кисть в краску, как первый утренний луч дерзко и безапелляционно расщепил ламели жалюзи и выхватил у темноты удивительные черты нового творения.
Счастливый Художник прыгал через лужи, высоко задирая неуклюжие длинные ноги, не обращая внимания на редких прохожих, возмущенных тем, что оживший фонарный столб решил не просто прогуляться в столь ранний час, но еще и превратить свой безумный променад в бег с препятствиями, производя при этом излишний шум каблуками и разбрызгивая во все стороны грязную воду.
Старик уже был на месте. Не произнеся ни слова, Художник скинул с рамы старую куртку и развернул холст лицом к покупателю.
— Боже, мой друг, — восхитился Старик, — да знаешь ли ты, чей облик явил твой талант?
Художник, весьма и весьма польщенный такими восторгами, блаженно улыбаясь, отрицательно покачал головой.
— Это перво-женщина, Ева, — присев на корточки, прошептал Старик. — Тот аспект чувственности и интуиции, что, оставаясь непогрешимым, дает жизненный сок мужскому аспекту прямолинейности и воли. Мне не достанет всех сокровищ Вселенной оплатить твою работу.
— Чушь, — раздался за спиной покупателя голос незнакомого прохожего. — Семь раз ткнуть кистью в холстину не стоит ничего. Еще скажите, что у этого убожества есть название.
— Древо Жизни, — восторженно произнес Старик.
— Ева, — любовно разглядывая картину, добавил Художник.
— Идиоты, — подвел итог незнакомец и, покрутив пальцем у виска, отправился восвояси.
Семь раскрывшихся лотосоподобных клякс от ярко-красной внизу до темно-фиолетовой вверху выстроились на полотне вертикально в ряд, образовав «сочную» пирамиду. Старик выгреб из карманов все монеты, до последней:
— Все, что могу.
Художник благодарно принял плату и спросил:
— Вы повесите их вместе?
Светящийся от радости покупатель на прощание кивнул седой головой:
— Их места друг подле друга: Адам и Ева, два Древа.
«Подвиг» Казановы
Не поздняя исповедь кающегося и не пустое бахвальство насмешника на устах вашего покорного слуги, но возможное предостережение или, пуще того, нравоучение — кто как воспримет изложенное ниже, пусть и чужой рукой, однако родственной — по сути сотворения и по линии Адама — душой.
Под низким сводом каменной арки, укрытый густой ночной тенью и плащом лилового отлива, опоясанный пылающим вожделением и бушующим воображением — таким вижу себя в молодые годы, и потаенное место мое всегда одно; меняются только города и страны, рассветы и закаты, языки и наречия, на которых даются согласия прекрасными дамами. Вот и сейчас, всего-то надо пересечь площадь и нырнуть под спасительную, учтиво согнувшую спину аркаду палаццо, чтобы минутой спустя очутиться на балконе с приоткрытой дверью, но у фонтана, заставляющего дюжину бронзовых львов изрыгать через распахнутые пасти водяные брызги, невзирая на столь поздний час и пронизывающий колючий ветер, замерли в ожидании пять силуэтов, и, как я могу заметить, их шпаги длиннее моей.
Подозревала ли та особа, что с нескрываемым волнением не отходит от окна, зашторенного плотнее, чем бушлат на лоцмане в шторм, нещадно бросающий судно с волны на волну где-то в северных широтах, какой опасности подвергнет она своим согласием на мой поздний визит этот квартет слуг во главе с ревнивым, и не без основания, хозяином, ее супругом, ибо искусству владения шпагой я обучен несколькими весьма почитаемыми школами?
В Валенсии (о,
