Лики старых фотографий, или Ангельская любовь - Юлия Ник

— Чего?

— В глазах высшего начальства потерять авторитет. Это конец карьере. Обычно так. Проштрафившегося вроде и не изгоняют, но и никуда не пускают. Тупик. И это реально можно было бы им устроить, если, конечно, без них сможешь себя обеспечить. Я уже смогу.

— Ну вот. А чего же ты тут меня пугать вздумала? На всех управа есть, оказывается.

— Ты испугался?

— Чего?

— Не чего, а кого. Ну, отца, или меня на худой конец?

— Нет.

— Если по его не будет, считай, что ты ему вызов бросил. Он же вознамерился «одним махом семерых». И передо мной хвостом повилять, ну, задобрить, чует же кошка, чьё мясо съела. И ещё одного лизоблюда, или, может даже соратника, приобрести. Вот ты говоришь, что тебе не за что держаться. Так? И ты свободен? И ты независим?

— Да. Так.

— А хор? Ты же зависим от него? Какая-никакая, а известность, деньги, премии и всё прочее. И так половина петь отказалась в этот раз. А если все откажутся? И что? Чем ты будешь заниматься? Понимаешь, они уже не захотели. Думаешь, дальше лучше будет?

— Они не петь не захотели, а холуями быть не захотели, с барской руки жрать. А я всё прояснить хотел, поэтому и пришел, чтобы не ссориться и мирно всё решить на будущее.

— А вокруг тебя не холуи? Все же прогибаются рано или поздно? Не там, так там.

— И твой отец прогибается?

— Разумеется. Ещё как! — Жанна желчно усмехнулась.

— Тогда в чём фишка? Я не понимаю. До генсека, что ли, лезть? Бесперспективно. На годы очередь стоит. И в чём тогда счастье? Быть на виду у всех? Зачем столько усилий? Если лезешь туда, чтобы «иметь» — так, ведь, всё надоедает рано или поздно и бессмысленно по определению. С собой в могилу не унесёшь, всё не попробуешь. И что в конце-то? Если главное — просто желание власти? И что? Командовать, править? Это на любителя, жребий с жерновом на шее и с гильотиной в конце. Сама говорила, косточки обсосут и выкинут, как у осетра.

Где-то читал, что у людей одержимых страстью власти, рано или поздно возникает моральная дилемма, что дальше? Ведь только эксклюзивчики остаются какие-нибудь, от чего уже совсем башку сносит: человечинки поесть, с детишками любовью позаниматься, или ещё чего-нибудь… боёв гладиаторских. Помнишь, проходили древний Рим? Так он и загнулся именно на этом, на эксклюзивчиках. Всё рухнуло. А всё самое главное можно легко в этой гонке потерять.

— Что, например?

— Например, ребёнка. Они же тебя потеряли давно и навсегда? Или любовь?

— Там нет любви, там расчёт везде… и партийная дисциплина. Хотя, наверное, там есть и другие, только высоко отсюда и далеко. Были же идейные? — Жанна смотрела на дымы города тусклыми серыми глазами.

— Конечно, были. И что? Власть — это принципиально важно только для фигур мирового масштаба. И таких единицы. И не думаю, что они так вот корябаются наверх. Их волна сама выносит, человеческая. Помнишь, о роли личности в истории?

— Помню. Проходили. Школьная тема, — Жанна по-прежнему сидела сгорбившись.

— Ну и посмотри, что получается. Сталина, гиганта политического, сначала отравили, как говорят, потом обосрали, Хрущева и подавно. Крупные осетры были. Твой отец — заштатный политик. Не вижу никакой объективной необходимости толкаться за власть. Я другого поля ягода. Я это и хотел донести вчера, но ошибся, не та обстановка была.

— Ты обиделся?

— За что? Никто ничего плохого мне не сделал. Я даже рад, что более отчетливо себя в будущем стал видеть.

— И кем же?

— Пока не знаю. Но жить хочу на воздухе. Вот за это я готов на многое. Жаль, что тебе не помог ничем. Ты хорошая девчонка, но мы разные слишком. Понимаешь?

— Понимаю. А та, в белом платье?

— Я не хочу с тобой о ней говорить. Это личное.

— Понятно. Ты очень хороший, Илларион. Но вынуждена предупредить, что помочь не смогу, ведь ты бросил перчатку моему отцу прямо в лоб! Это будет воспринято, как вызов.

— Ничего я ему не бросал. Просто не разрешаю посторонним топтаться на моей личной территории. Даже любимая женщина на ней будет иметь ограниченные полномочия. Для её же пользы. Так мне один мой заклятый друг когда-то сказал. И правильно сказал. Как, впрочем, и я, буду иметь очень ограниченные полномочия на её территории. До этого я сам дошел. По аналогии.

— Я понимаю. Мне, правда, очень жаль, что я причина всего этого кошмара, который тебя ждёт.

— Не преувеличивай. Если мне удастся вдруг что-то выяснить про твоего ребёнка, это актуально, или не стоит даже пытаться?

— У кого?! — Жанна вся напряглась.

— Какая разница? Так одна сырая мысль проползла, но… совсем сырая. Ему сколько сейчас было бы, если бы жив был? Мальчик или девочка была, ты это хотя бы знаешь?

— Мальчик. Голоса говорили тогда, что мальчик был. А может быть, нарочно так сказали, чтобы совсем всё запутать? Но вряд ли. Они далеко от меня были. Эхо просто в комнате той было. Три. Три года. Только я даже даты его рождения точно не знаю. В конце июня — начале июля, может быть. От меня всё скрывают и медкарту, и выписки всякие из больницы. Ничего не держала в руках. Сказали, что всё случайно потеряли, когда из больницы в больницу возили. Бесполезно.

— Бесполезно пытаться? Или для тебя это безразлично уже?

— Я тебе всё отдам, и машину свою, и квартиру! Если … — она вся вздернулась и просияла надеждой, — …только я не верю, — вдруг тихо и безнадежно прошептала Жанна, сжав руки между колен.

Люлька колеса опустилась в самую нижнюю точку, Ларик подал руку Жанне, и они медленно пошли к выходу.

— Я тоже не особенно верю, если честно. Люди, которые такими делами занимаются, или в курсе таких дел, — прожженные твари. И результата какого-то можно достичь, если играть на их тварных инстинктах, только я пока игрок неважный.

— Откуда ты всё это знаешь, Илларион?

— У меня друзья хорошие и учителя по жизни тоже.

— В твоей деревне?

— Да. А что такого? Деревня раньше вообще была источником умных людей для России. Тут самое простое хозяйство требует от мужика универсальности и смекалки, как нигде. Самая лучшая почва, чтобы вырасти на ней гению. Тишина и нормальный труд. Человеческий. Может, будем когда-нибудь по пять дней только работать. И праздновать праздники по пять