Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №04 за 1984 год
Теперь у Карины двое взрослых сыновей...
13 февраля 1934 года многометровая гряда торосов двинулась на «Челюскин»... Два месяца трудной и тревожной жизнью жил ледовый лагерь Шмидта. 13 апреля советские летчики вывезли последних челюскинцев.
На одну из традиционных встреч мне посчастливилось попасть. Удивительная деталь: оказалось, все челюскинцы очень хорошо помнили события 1934 года, а день катастрофы — 13 февраля— так, будто все происходило буквально накануне. Я успел записать воспоминания некоторых.
Доротея Ивановна Васильева:
— Кариночке было уже пять с половиной месяцев, я ее покормила и уложила спать. В этот момент послышался гул, треск. Я подумала: очередное сжатие. Муж был в палатке физика Факидова недалеко от «Челюскина» — они наблюдали в лунке, как начала вибрировать поверхность льда и воды, чувствовали: надвигается что-то серьезное. Прибежал геодезист Гаккель и сказал, что нужно собираться, готовиться к высадке на лед. Я переодела Карину в кухлянку, стала собираться и сама. Наша каюта была возле радиорубки, оттуда начали выносить приборы. Снова прибежал Гаккель, и мы спустились по трапу на лед. Муж уже спешил навстречу и повел нас в палатку Факидова...
Анна Петровна Сушкина, биолог:
— В момент самого сильного сжатия я была на льду и видела, как беспокойно вели себя стрелки приборов в палатке Факидова. Я только что взяла донные пробы и собиралась возвращаться на судно. Кто-то попросил передать старпому, что надвигается сильное сжатие. Стоял легкий туман, я побежала по тропинке и услышала гул льда. Вдруг тропинка начала двигаться к «Челюскину», а у меня мелькнула мысль, что это судно надвигается на меня. Вот уже можно протянуть руку и коснуться борта. Очевидно, это был момент, когда льды прорвали борт и вместе с водой хлынули внутрь...
Федор Павлович Решетников, художник экспедиции, ныне вице-президент Академии художеств:
— Незадолго до катастрофы в стороне от «Челюскина» образовалась полынья. Там часто бывали моржи, и мы ходили любоваться ими. В тот день пуржило, но я решил все-таки навестить моржей. Они купались. Задувал ветер, скрипел лед, и вдруг послышались тревожные гудки. Я понял: происходит что-то чрезвычайное. Еще издали я увидел, что судно накренилось. Стало ясно, что «Челюскин» обречен. Вопрос только в том, сколько времени он продержится. Я включился в работу — из носового трюма выгружал листы фанеры. Было довольно жутко слышать, как соседний трюм заполняется водой. Но мы все равно продолжали работать даже тогда, когда в нашем трюме появилась вода. Тут скомандовали — подниматься наверх. Я забежал в каюту — там уже лежал слой снега. Схватил папки, этюдник и выбросил их прямо на лед. Все это потом пригодилось: на льду мы выпустили специальные номера стенгазеты «Не сдадимся!».
Кадры из документального фильма «Герои Арктики» и фотографии из личных архивов летчиков и челюскинцев
Александр Ервандович Погосов. Шел мотористом на остров Врангеля, был дежурным по камбузу:
— Кто-то сказал, что с левого борта надвигается большой ледяной вал. Я быстренько накинул ватник и спустился на лед. Увидел этот вал, он надвигался на меня и все нарастал. Я стоял как завороженный, а потом спохватился и побежал на судно. Раздались тревожные гудки, я включился в разгрузку. Когда «Челюскин» стал оседать, мы подхватили самолет «Шаврушку» и стащили его на лед. Боцман Загорский схватил зубило и начал рубить тросы, чтобы освободить лес, доски — в крайнем случае сами всплывут (оно так и вышло). Когда нос стал уходить в воду, я побежал на корму, а винт уже обнажился. Шмидт (или Воронин) прокричал: «Все за борт!» Я прыгнул. Высота была уже с двухэтажный дом. Вижу, как сошли Шмидт и Воронин, а завхоз Борис Могилевич почему-то замешкался. А корму все выше поднимает, начали катиться бочки, и его сбило с ног. Через мгновение корабль вместе с Борей ушел под лед. Остался только вой ветра...
Александр Михайлович Шафран, кинооператор:
— Согласитесь, что не часто оператору приходится снимать гибель корабля... Я перенес пленку и аппаратуру на лед и бросился помогать таскать ящики, катать бочки. Судно заметно оседало. Я подбежал к камере — ее забило снегом. Очистил. Снял, как спускали ящики, шлюпки, самолет Бабушкина. Холодный ветер пронизывал насквозь, и, как назло, кончилась пленка. Стал перезаряжать. В аппарат сразу набился снег. Я забежал в палатку, чтобы согреть руки, как вдруг слышу крик:
— «Челюскин» тонет!
Я выбежал и начал снимать. Корабль уже погружался. Я совсем не был уверен, что хватит сумеречного света для съемок, но снимал, пока не кончилась пленка. Когда корабль с треском ушел под лед, взметнулось облако угольной пыли, снега, потом все осело и наступила тишина...
На традиционных челюскинских встречах всегда шумно и радостно приветствовали летчиков: любимого «дядю Васю» — так челюскинцы называли Василия Сергеевича Молокова, остроумного и веселого Михаила Васильевича Водопьянова и, конечно, Николая Петровича Каманина и Анатолио Васильевича Ляпидевского, в шутку прозванного «дамским пилотом» за то, что вывез, всех женщин и детей. Таланты этих замечательных пилотов раскрылись в те годы, когда началось грандиозное по масштабам освоение необъятных районов Дальнего Востока и Крайнего Севера. Они были первооткрывателями многих северных и дальневосточных трасс. Тогда, 50 лет назад, вся страна, весь мир затаив дыхание следили за поединком с арктической стихией молодых летчиков, устремившихся на своих открытых всем ветрам аэропланах в маленькую факторию Ванкарем, ближе всех расположенную к лагерю Шмидта.
Матвей Петрович Шелыганов, единственный тогда профессиональный штурман в спасательной группе, был в каманинском экипаже. И Николай Петрович Каманин начал свой рассказ с «оды» штурману:
— Теперь летать легко — есть приводные станции, точно выходишь на полосу, а тогда ни аэродромов, ни локаторов — кругом белая тундра, глазу не за что зацепиться. Единственная надежда на штурмана Матвея Петровича... Ведь был случай, когда Молоков и Водопьянов летали без штурмана и не нашли лагерь... Помню, как мы в первый раз из Ванкарема вылетели в лагерь Шмидта. Штурман дал точный курс и время прибытия. Летим над льдами, уж подходит расчетное время. Шелыганов говорит:
— Все, время кончилось, а я ничего не вижу.
И тут я успокоил его:
— Вот он, лагерь, под нами.
И встала главная проблема: как сесть? Кругом ропаки, посадка как в ящик: по краям торосы торчат. Пришлось применять метод парашютирования, чтобы погасить скорость и не наскочить на них. Перед нами Слепнев хорошо сел, но наскочил на торосы и подломил левую стойку шасси. Самолет уткнулся в лед левым крылом. Но неунывающие челюскинцы отремонтировали машину за три дня, и Слепнев вывез в один рейс шесть человек. Мы с Молоковым первым рейсом вывезли пятерых. Сажали по два-три человека в одноместную штурманскую кабину, а потом Молоков предложил дополнительно вывозить людей в парашютных ящиках, которые подвешивались под плоскостью крыла. Сначала челюскинцы робели летать в этих фанерных сооружениях, а к концу — ничего, пообвыкли. Всего я вывез тридцать четыре человека, а Молоков — тридцать девять...
Слушая Каманина, я подумал: а нужно ли было рисковать жизнью людей, перевозя их в фанерных ящиках? Спросил об этом Погосова. На льдине была своя «аэродромная» команда: Погосов, Гуревич и Валавин — бортмеханик Бабушкина. Они следили за состоянием «полосы», первыми встречали самолеты из Ванкарема и последними их провожали. Погосов ответил:
— Это было необходимо, и мы доверяли летчикам. Летели в парашютном ящике в лежачем положении всего час, зато люди покинули лагерь очень своевременно. Уже вечером 13 апреля, когда эвакуировали последних шесть человек, испортилась погода, и дуло затем трое суток. Аэродром наверняка поломало, а рабочих рук для нового строительства не хватило бы... Нам повезло, когда 12 апреля прилетели еще Водопьянов с Дорониным: все-таки пять машин — большая сила!
Погосов обратился к Молокову, который с мягкой улыбкой слушал рассказы товарищей:
— Василий Сергеевич, мы все знали, что ты заядлый курильщик, расскажи, как 11 апреля тебе ни разу не удалось покурить...
— Было дело,— вспоминает Василий Сергеевич.— С утра мы с Каманиным настроились на хорошую работу — погода позволяла. Попили чаю (чайник постоянно держали на плите) и пошли на «аэродром» — в лагуну, где уже готовили к полету машины. Кренкель сообщил, что аэродром пока цел и можно прилетать. Мы попросили, чтобы челюскинцы отправлялись на аэродром: им час ходу, а мы как раз и прилетим. Все получалось складно, и мы работали вовсю. После третьего рейса я собрался отдохнуть и перекурить, думал — все на сегодня. Вытащил трубку, как вдруг говорят: надо срочно лететь в лагерь вывозить Шмидта. Оказывается, он серьезно заболел, простыл и положение его становилось критическим... А уже смеркалось. Но ради Шмидта мы были готовы на все. Быстро заправили машину, я только попросил: пусть Отто Юльевича подвезут к самолету, чтобы успеть вернуться до полной темноты. Шмидта привезли на нартах, подняли, сунули в спальный мешок и положили в кабину. Я посадил доктора напротив Шмидта, чтобы он спиной прикрывал больного от ветра, а в парашютный ящик поместили третьего. Летел я очень осторожно, сел мягко-мягко. Шмидт только поднял руку и улыбнулся. Его тут же увезли на нартах в домик. Вот только тут я достал трубку и закурил,— с лукавой улыбкой закончил свой рассказ Молоков.
