Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №01 за 1960 год
Улицы заливает неоновый свет, ядовито-зеленый, розовый, больнично-фиолетовый; ярко раскрашенные женщины вертятся перед двустворчатыми дверями баров, напоминающих старинные погребки Запада. В зале стоят батареи вентиляторов, разгоняющих жару, ревут музыкальные аппараты, грохочут автоматы, отпускающие напитки и закуски, в стаканах звенят кубики льда.
Сидящие в зале бьют друг друга по плечу, похлопывают женщин по обнаженной спине, хохочут во весь рот и что-то кричат друг другу в лицо. Некоторые играют в карты, очевидно в маракаибский покер; при этом у одних лица напоминают гипсовую маску, снятую с покойника, у других искажены жуткой гримасой убийцы.
Утро мы встречаем на балконе отеля. Отсюда хорошо видно, как площадь готовится к началу торговли.
Все, что здесь продают, — сплошная чепуха, мелочь и мишура, эти вещи нравятся многим и никому не нужны. Большая часть торговцев приехала сюда совсем недавно из других городов, из других стран. Многие из них люди пожилые, они все время ждут, что им вот-вот повезет: ведь они бросили все, переехали на новое место и начали жизнь сначала. Теперь они живут надеждами, мечтами и иллюзиями. Нужно только начать, неважно с чего, неважно где.
На невысоком холме, в стороне от остального города, вырос новый район, где находятся здания американских фирм, воздушных агентств и виллы миллионеров. Те, что живут внизу, в толчее и грязи, мечтают перебраться когда-нибудь в этот рай, а пока берут такси и ездят туда по вечерам на прогулку, чтобы посмотреть на сияющее золотом озеро и загорающийся огнями город — эту огромную чашу, переполненную до краев дымом несбывшихся надежд.
Венесуэла производит очень сильное, яркое впечатление. Это страна больших возможностей, но на всем ее облике, на всем образе жизни венесуэльца лежит отпечаток какой-то судорожности, напряженности, во всём чувствуется какая-то болезненная и вызывающая самоуверенность.
Рядовой венесуэлец любит показаться мрачным и обиженным, иногда он держится натянуто, а иногда подчеркнуто небрежно: с видом превосходства или с заученным безразличием. Говорит он мало, ограничиваясь жестами или невнятным бормотанием, смеется редко и смотрит очень подозрительно на все и на всех.
Быть может, о венесуэльцах правильнее всего будет судить как о людях, которых внезапный поворот событий застал врасплох, и они от неожиданности немного растерялись. Растерялись от внезапно найденного богатства, растерялись от невероятно резкой перемены в их образе жизни. Лишенные прочной опоры в прошлом и твердой уверенности в настоящем, они попали в совершенно новую для них, требовательную и поблескивающую машинами действительность. Но блеск этот является всего-навсего фасадом, и потому он обманчив. А за фасадом простирается огромная страна, безлюдная, бедная, неразвитая, труднодоступная. Страшная и соблазнительная в одно и то же время. Страна будущего, страна-загадка.
Рисунки Г. Филипповского Перевод со шведского К. Телятникова
Ее зовут «Северянка»
Катер ткнулся в деревянный причал и замер.
— Приехали!
— Не приехали, а пришли, — поправил Сергей Потайчук. Он ходил в Атлантику в прошлый рейс, и морские термины так и сыпались с его языка.
Только на Севере можно видеть такое унылое однообразие красок. Туман заслонял и серый гранит сопок, отполированный наждаком северных ветров, и лиловые корабли на рейде, и воду, которая дымила, расставаясь с последним теплом.
Мы шли по глянцевому от дождя пирсу, тяжело громыхая коваными сапогами. Несмотря на июль, самый жаркий месяц Заполярья, нам выдали теплое шерстяное белье, толстый свитер, меховые брюки, куртку-канадку, и в этом снаряжении мы походили на зимовщиков, готовящихся встретить по крайней мере 60-градусные морозы. Но от мозглого ненастья не спасала никакая одежда. Сырость проникала в легкие, пронизывала до костей.
У пирса стояла наша лодка. «Северянка» — сверкало на штормовом мостике, там, где раньше был написан боевой номер.
«Северянка». В этом ласковом имени большой смысл. С грозного некогда корабля войны сняли вооружение и на его место поставили научные приборы. И спустили прокопченный дымом минувших боев флаг, подняв на мачту новый — темно-синий, с семью белыми звездами. Звезды олицетворяли символ науки, занимающейся изучением рыб, — созвездие Персея. Точно такой же флаг трепетал над первым советским научно-исследовательским судном «Персей», стяжавшим всемирную славу.
«Северянка» приняла эстафету науки. Трижды плавала она в районы, где советские суда ловили сельдь. Сейчас идет в четвертый раз в Атлантику. И на долю людей, которым придется провести много дней и ночей на ее борту, выпадала большая и скрупулезная работа.
Они шли рядом — высокий русоволосый Олег Соколов, начальник экспедиции, и инженер лаборатории подводных исследований, ихтиолог Станислав Федоров, старомодные очки и сутуловатая фигура которого делали его похожим на бухгалтера, и океанолог Сергей Потайчук, шумливый, никогда не унывающий парень.
В воде чернильной кляксой синел соляр. Как из печной трубы, вылез из люка механик и, подхватив забытый ключ, скрылся. Погрузка уже закончилась.
По трапику осторожно, боком, чтобы не поскользнуться, мы пробрались на лодку и тоже исчезли в тесном люке. По нему мы попали в центральный пост управления, где были сосредоточены все жизненно необходимые для подводной лодки механизмы: штурманские приборы, гидроакустика, шумопеленгатор, рулевое управление, гирокомпас, перископ и переговорное устройство. В кормовой части располагался жилой отсек для матросов, камбуз, дизельное и электродвигательное отделения. Но мы пошли в свой научный отсек, минуя радиостанцию и кают-компанию. И там сразу встревожил нас...
Вопрос о жизненном пространстве
В узком стальном корпусе был рассчитан каждый сантиметр. Бесчисленные приспособления, прикрепленные к потолку, шпангоутам, вентиляционным трубам, давили, казалось, на плечи всей своей тяжестью. «Пространства» здесь было не больше той площади, которой располагает человек в автобусе в часы пик. На полу лежали ящики с картошкой, хлебом и сухарями, бочонки с сельдью, банки с мясом, фруктами, копченой и вяленой рыбой, корзины с бутылками для проб морской воды, футляры с десятками больших и малых приборов. В кресле, расположенном перед верхним иллюминатором, громоздились фотоаппараты с блицами, тяжелый «Конвас» и аккумуляторные батареи. Койки с матрацами, одеялами, спальными мешками, сложенные одна на другую, возвышались до верха шпангоутов другого угла.
Матрос-киномеханик тоже постарался определить в научном отсеке свой багаж — проектор и десяток коробок с фильмами.
Сборы стихли, и матросы кинулись по своим местам, когда в радиодинамиках прозвучала команда «Отдать швартовы!». Медленно лодка отошла от причала. Винты работали от электромоторов, и мы слышали только шепот волн за тонкой обшивкой. Часы показывали 14.00 московского времени. Лодка выходила в точно назначенное время. Тяжело выдохнув накопившийся в камерах соляр, взревел мощный дизель, и мы пошли...
Курсом норд
По обе стороны лодки тянулись скучные берега. Мягкий туман покоился на горбатых сопках, где росла скудная растительность — кустарник и жесткая, как проволока, трава.
В боковых иллюминаторах, диаметром не больше десяти сантиметров, плескалась зеленоватая вода, а в единственном верхнем виднелось хмурое небо.
После того как лодка вышла из Кольского залива, мы смогли выйти на мостик. Признаться, редко удавалось нам глотнуть свежего воздуха, и минуты, проведенные наверху, были особенно дороги для нас.
Берега ушли за горизонт. Острый нос лодки то зарывался в волны, то высоко поднимался над водой. Белый фонтан брызг дыбился над морем и шумно опускался на поджарую решетчатую спину корабля. Вот оно, море! Равнодушно-холодное, однообразное, как пустыня. В детстве оно представлялось мне чем-то таинственным и немножко картинным. Черное казалось, например, благоухающим, как весна. А Тихий океан напоминал пепельноволосого старца, страдающего одышкой. Он, чудилось мне, боялся заснуть из страха, что никогда не проснется, и потому всегда сердился и, даже когда дремал, чутко прислушивался к малейшему дуновению ветра. И вот теперь, много лет спустя, мне удалось увидеть так близко море. Волны перекатывались по низко посаженной палубе, корма тянула за собой дымчато-белый след, и кругом пенились волны.
Слева по борту показалась лиловая полоса Рыбачьего, овеянного легендами, продрогшего от отчаянных полярных ветров полуострова. Сердитый прибой плясал на его камнях, вызванивая галькой. За пирсом — стоянкой для редких кораблей — виднелись бревенчатые домики с радиомачтами, где живут и трудятся русские люди. В годы войны это был последний клочок родной земли, с которым прощались, уходя в бой, герои-североморцы.
