Вавилон - Ребекка Ф. Куанг

— Мне любопытно. — Профессор Ловелл сидел за столом и листал словарь, когда Робин, наконец, добрался до своей каюты. — Ты знаешь стоимость сундуков, сожженных в гавани?

Робин вошел внутрь и закрыл за собой дверь. Его колени дрожали. Он мог бы снова стать одиннадцатилетним, пойманным за чтение художественной литературы, когда этого делать не следовало, и дрожащим от предстоящего удара. Но он больше не был ребенком. Он изо всех сил старался, чтобы его голос не дрожал.

— Сэр, я не знаю, что случилось с комиссаром, но это не...

— Более двух миллионов фунтов, — сказал профессор Ловелл. — Ты слышал мистера Бейлиса. Два миллиона, за большую часть которых Уильям Джардин и Джеймс Мэтисон теперь несут личную ответственность.

— Он уже принял решение, — сказал Робин. — Он принял решение еще до того, как встретился с нами. Я ничего не мог сказать...

— Твоя работа была несложной. Быть рупором для Гарольда Бейлиса. Представить китайцам дружелюбное лицо. Сгладить ситуацию. Я думал, мы четко определились с твоими приоритетами, нет? Что ты сказал комиссару Линю?

— Я не знаю, что вы думаете, что я сделал, — сказал Робин, расстроенный. — Но то, что случилось в доках, произошло не по моей вине.

— Ты предложил ему уничтожить опиум?

— Конечно, нет.

— Ты говорил ему что-нибудь еще о Джардине и Мэтисоне? Может быть, ты как-то узурпировал Гарольда? Ты уверена, что не было ничего предосудительного в том, как ты себя повел?

— Я делал то, что мне говорили, — настаивал Робин. — Мне не нравится мистер Бейлис, нет, но что касается того, как я представлял компанию...

— Хоть раз, Робин, пожалуйста, попробуй просто сказать, что ты имеешь в виду, — сказал профессор Ловелл. — Будь честен. Что бы ты сейчас ни делал, это неловко.

— Я... хорошо тогда. — Робин сложил руки. Ему не за что было извиняться, нечего было скрывать. Рами и Виктория были в безопасности; ему нечего было терять. Больше никаких поклонов, никакого молчания. — Хорошо. Давайте будем честны друг с другом. Я не согласен с тем, что Jardine & Matheson делает в Кантоне. Это неправильно, это вызывает у меня отвращение...

Профессор Ловелл покачал головой.

— Ради всего святого, это всего лишь рынок. Не будь ребенком.

— Это суверенная нация.

— Это нация, погрязшая в суевериях и древности, лишенная верховенства закона, безнадежно отстающая от Запада по всем возможным показателям. Это нация полуварварских, неисправимо отсталых дураков...

— Это нация людей, — огрызнулся Робин. — Людей, которых вы отравляете, чьи жизни вы разрушаете. И если вопрос в том, буду ли я продолжать содействовать этому проекту, то нет — я больше не вернусь в Кантон, ни ради торговцев, ни ради чего-либо, хоть отдаленно связанного с опиумом. Я буду проводить исследования в Вавилоне, я буду делать переводы, но я не буду делать этого. Вы не сможете меня заставить.

Он очень тяжело дышал, когда закончил. Выражение лица профессора Ловелла не изменилось. Он долго смотрел на Робина, полузакрыв веки, постукивая пальцами по столу, словно это было пианино.

— Знаешь, что меня поражает? — Его голос стал очень мягким. — Каким неблагодарным может быть человек.

Опять эта линия аргументации. Робин мог бы пнуть что-нибудь. Всегда это, аргумент от рабства, как будто его лояльность была скована привилегиями, о которых он не просил и которые не хотел получать. Разве он был обязан Оксфорду жизнью только потому, что пил шампанское в его стенах? Должен ли он быть предан Вавилону, потому что когда-то поверил в его ложь?

— Это было не для меня, — сказал он. — Я не просил об этом. Это все для вас, потому что вы хотели китайского ученика, потому что вы хотели кого-то, кто свободно говорит...

— Значит, ты обижаешься на меня? — спросил профессор Ловелл. — За то, что я дал тебе жизнь? За то, что дал тебе возможности, о которых ты и мечтать не мог? — Он усмехнулся. — Да, Робин, я забрал тебя из твоего дома. От убожества, болезней и голода. Чего же ты хочешь? Извинений?

Робин подумал, что он хочет, чтобы профессор Ловелл признал, что он сделал. Что это противоестественно, все это устройство; что дети — это не запас, чтобы над ними ставили эксперименты, судили за их кровь, увозили с родины на службу короне и стране. Что Робин был больше, чем говорящий словарь, а его родина — больше, чем жирный золотой гусь. Но он знал, что профессор Ловелл никогда не признает этого. Правда между ними была похоронена не потому, что она была болезненной, а потому, что она была неудобной, и потому, что профессор Ловелл просто отказывался ее обсуждать.

Теперь было так очевидно, что он не был и никогда не мог быть человеком в глазах своего отца. Нет, личность требовала чистоты крови европейского человека, расового статуса, который сделал бы его равным профессору Ловеллу. Маленький Дик и Филиппа были личностями. Робин Свифт был активом, и активы должны быть бесконечно благодарны за то, что с ними вообще хорошо обращались.

Здесь не могло быть никакого решения. Но, по крайней мере, хоть в чем-то Робин будет правдив.

— Кем была для вас моя мать? — спросил он.

Это, по крайней мере, показалось профессору не слишком приятным, хотя бы на мгновение.

— Мы здесь не для того, чтобы обсуждать твою мать.

— Вы убили ее. И вы даже не потрудились похоронить ее.

— Не говори ерунды. Ее убила азиатская холера...

— Вы были в Макао в течение двух недель перед ее смертью. Миссис Пайпер рассказала мне. Вы знали, что чума распространяется, вы знали, что могли бы спасти ее...

— Боже, Робин, она была просто какой-то китаянкой.

— Но я всего лишь какой-то китаец, профессор. Я также ее сын. — Робин почувствовал яростное желание заплакать. Он подавил его. Обида никогда не вызывала сочувствия у его отца. Но гнев, возможно, мог бы вызвать страх. — Вы думали, что вымыли из меня эту часть?

Он так хорошо научился держать в голове сразу две истины. Что он англичанин и нет. Что профессор Ловелл был его отцом и нет. Что китайцы — глупый, отсталый народ,