Лёнька. Украденное детство - Павел Алексеевич Астахов
Определив свою жертву, хозяйка не спеша подходила к ней сзади и набрасывала мешок, после чего, зажав крепко под мышкой, уверенным движением сухонькой морщинистой руки сворачивала ничего не подозревающей птице голову. Теперь предстояло быстро ощипать петушиное тельце и опалить лишние волоски и перышки на огне. Готовую тушку, предварительно обсыпанную смесью сушеных трав с солью, она покрывала двойной оберткой: первый слой из листьев лопуха, а поверх него – льняная тряпица и укладывала в деревянную кадушку, придавливая камнем. Вместо привычного курятника эту ночь петух проводил в таком виде, набираясь драгоценных соков. Деревенские бабы судачили, что Ховря еще что-то приговаривала и шептала над несчастным созданием, прежде чем отправить в печку. После четырехчасового томления в массивном закопченном чугуне укрытый плотными слоями душистых трав, ароматных корешков, рубленой алой морковки с рассыпчатой картошкой и масляной золотой репой, густо присыпанный упругими кольцами сочного лука в огненном жарком чреве русской печи, блюдо выставлялось на печной шесток и там томилось до вечера. Ели такую похлебку всей семьей с гостями. Петушиную голову с гребнем и серьгами по традиции отдавали главе семейства, гузку – хозяйке, крылья – дочерям, ножки – сыновьям, ну а уж гостям – грудку.
Акулина, как любая мать и жена, умела вкусно готовить. Всем хотелось поесть вкусно, но чаще хотелось просто поесть. Досыта. Голодные двадцатые годы сменились разорительными тридцатыми, а сороковые обрушились войной и нашествием захватчиков. Супостат был серьезно подготовленный, хорошо экипированный и весьма образованный. Он неплохо разбирался не только в военной науке, но и в европейской кухне. Оккупант, убивая людей, не забывал сытно питаться и пополнять запасы провианта по ходу продвижения войск. Захватывая населенные пункты, выгоняя людей из домов, оккупанты отбирали продукты, скот, птицу, урожай. Все изымалось именем фюрера и во имя победы. Присмотревшись внимательно к проходящим через деревню подразделениям и частям фашистских войск, жители обнаружили, что среди них были не только немецкие солдаты…
* * *
Акулина, тяжко вздыхая и закусив губу, готовила ужин для рыжего ефрейтора-музыканта Генриха Лейбнера и приглашенных им танкистов во главе с обершарфюрером Вильгельмом Хайнзе. Она варила суп из застреленного утром на заборе Петьки по рецепту свояченицы Ховри. Она бы и хотела сделать его невкусным и гадким, таким, чтоб проклятые немцы подавились и передохли, не выходя из-за стола, но он все равно обдавал весь дом ароматным духом, от которого текли слюнки и пробуждался аппетит. Аппетит голодная Акулина душила тем, что сильнее впивалась зубами в свою губу, а набегавшие волнами слюни аккуратно сплевывала в суп и цедила сквозь зубы:
– Подавитесь, вражины! Тьфу на вас! Чтоб вы передохли, как тараканы от дуста.
Бросить какую-либо отраву в приготовленное блюдо у нее не хватало смелости, да и не было дома никакого яда. Приходилось варить и плевать, посылая проклятия и призывая кару на головы нежданных и непрошеных гостей, которые больше походили на хозяев. Лёньку с утра она отправила к куме Натахе в соседнее село Высокое за солью, которая дома закончилась в самый неподходящий момент. Уйдя рано утром, лишь выгнав коров, покормив птицу и свиней, он до сих пор не вернулся, и мать уже начинала закипать вместе с петушиным бульоном, готовясь к расправе над беспутным пацаном, как вдруг лязгнула входная дверь и кто-то зашел в хату. Акулина резала душистый сочный лохматый укроп, чтобы всыпать в самом конце своей готовки, и, не поворачиваясь, откликнулась на шаги:
– Наконец-то! А-ну неси соль сюда, обалдуй!
Лёнькины шаги, почему-то тяжелые и осторожные, приблизились, как вдруг с необыкновенной силой он цапнул сзади Акулину за плечи и с размаху швырнул в сторону от стола прямиком на крашеный деревянный пол. Она глухо шлепнулась и на миг потеряла сознание, голова пошла кругом от такого полета, испуга и неожиданности. Хотела выругать нахального мальчишку, который никогда до сего дня не позволял себе такого грубого отношения к матери, но неожиданно вместо белобрысого сына увидела склонившуюся над собой черную то ли от грязи, то ли от загара, заросшую щетиной чуть ли не по самые брови усмехающуюся рожу. Это было не лицо, не физиономия, не морда, а именно рожа, принадлежавшая здоровенному типу в зеленой форме с какими-то кренделястыми петличками и шестиконечными звездочками в них. На голове – лихо сдвинутая на курчавый воронова крыла затылок высокая пилотка, огромные руки-лапы тянутся к Акулине…
Насколько хватило сил, она отмахнулась от протянутых ручищ, забыв, что, падая, так и не выпустила из руки нож, которым крошила душистый укроп. Вжжжиик – нож резанул по рукаву солдата.
– Тe, kurva! Megöllek![18] – взвыл непрошеный визитер и с размаху впечатал свой грязный сапог в лицо тщетно пытавшейся защититься женщины. Она обмякла и выронила орудие обороны. Перед глазами закружились огненным вихрем какие-то неизвестные ей и неведомые никому бестелесные создания. Они мчались в стройном хороводе, пролетая с ветром и воем мимо Акулины и крича: «Ах! Ах! Ох! Ох!»
Она вслушивалась и не могла понять, что им нужно, о чем они причитают и вздыхают, силилась открыть глаза, но не могла и обрывками ускользающего сознания понимала, что ее куда-то волокут. Последний в хороводе плясун, похожий на клубок потрохов, что вываливается из свиньи после ее забоя под Рождество, вдруг остановился и с размаха ударил ее в лицо. Акулина провалилась в черную глухую и вязкую мглу.
* * *
– Mi a baj, emator?[19] – Старший капрал мадьярской королевской армии Эгиед Наджи[20], вопреки своей громкой фамилии, был очень маленького роста и взирал снизу вверх на вытянувшегося перед ним дюжего черноволосого смуглого ефрейтора.
– Господин четар[21], провожу разъяснительную работу с населением! – отрапортовал подчиненный.
– Ты опять за старое, свободник?[22] Подцепишь какую-нибудь заразу от этих русских свиней! Ты же на прошлой неделе трех оприходовал, жеребец! – отчитывал капрал.
– Никак нет, господин четар! Ошибаетесь, Эгиед, пятерых. Гы-гы-гы! – захохотал ефрейтор и перестал вытягиваться по струнке перед капралом. Он повернулся к лежащей на полу без сознания женщине и попытался разорвать на ней плотную голубую рубаху. Сделав лишь небольшой надрыв, он зло сплюнул и стал расстегивать пуговицы и пуговки на своих суконных штанах.
– Átkozott kutya![23] – устало махнул
