Татьяна Нефедова - Неизвестное сельское хозяйство, или Зачем нужна корова?
Если же мы говорим, что не все мелкие хозяйства в России похожи на мелкие европейские фермы, то должны доказать, что явления, наблюдаемые в России, уже исчезли в Европе или могли там быть, но из-за иных физико-географических условий никогда не существовали.
Так, в Европе исчезло самообеспечение населения продуктами как таковое. Уже целое поколение в Англии потеряло навыки наших матерей и бабушек варить джемы и консервировать фрукты. Когда-то и наши зерновые фермеры выращивали овощи для себя, вместо того чтобы, как сейчас, покупать их в магазине. И всего 50 лет назад огород и свинарник являлись неотъемлемой частью любого шахтерского поселка.
Были распространены, но практически исчезли в Европе хозяйства, подобные российским малым натуральным хозяйствам, расположенным на периферии нечерноземных земель и таежных лесов. Будущее таких хозяйств зависит от того, останется ли на периферии экономически активное население. Без социальной поддержки малых хозяйств процессы депопуляции в российской периферии не остановить, и многие традиционные формы хозяйствования исчезнут. В Европейском Союзе поддержка малых хозяйств в маргинальных районах осуществляется, скорее, по социально-культурным, «эстетическим» мотивам, как, например, в случаях с крофтами в Шотландии и отгонным животноводством в Альпах.
Рыночная ориентация экономики в Европе, хотя и с большой долей государственного регулирования, все же привела к исчезновению натуральных растениеводческих хозяйств. То же самое можно сказать об отгонном животноводстве. В России, наоборот, наиболее яркие формы личных подсобных хозяйств мы встречали в сухих периферийных районах в бассейне Волги и на северных склонах Кавказа, где воссоздается частное экстенсивное животноводство, которое к тому же зависит от этнического состава населения. Но пока не ясно, может ли активизация частного скотоводства на кошарах Саратовской области и Ставропольского края восприниматься как возрождение местного традиционного животноводства или оно пойдет по пути американских или австралийских ранчо.
Возможно, я преувеличиваю значение некоторых общих закономерностей развития сельского хозяйства России и Западной Европы.
В любом случае, такие черты мелких хозяйств в России, которые придают им специфический характер, существуют, а параллели с Западом нисколько не помогают судить о будущем российского села. Оно слишком сильно зависит от того, как будет развиваться российская экономика в целом, какие законы будут приняты в отношении сельского хозяйства, насколько энергично они буду внедряться, а главное, как люди отреагируют на политические, социальные и экономические изменения, которые мы так любим называть словом transition (переход).
Хотя наши исследования касались экономической активности мелких домохозяйств, пытаясь понять мотивацию людей, мы вынуждены были рассматривать их и как социальный феномен. Некоторые результаты их интервьюирования подтвердили наши ожидания. Удивительно, например, как мало заботит людей будущее хозяйства после их смерти (почти все русские респонденты отвечали, что их дети скорее всего не будут держать коров или свиней и выращивать овощи для рынка, в то время как среди мусульманских семей гораздо чаще встречались противоположные ожидания). Существует и массовое недоверие людей к государству. Поэтому наиболее распространенное пожелание сельчан заключалось в том, чтобы их «оставили в покое». А некоторые суждения тех, кто сумел включиться в рыночную экономику, были вполне логичны, но для западного исследователя непонятны.
В первую очередь это, конечно, вопрос, связанный с земельной собственностью. Довольно быстро, не без влияния Тани Нефедовой, я пришла к заключению, что количество земли у населения в настоящий момент не является каким-то существенным фактором, который может ограничивать деятельность мелких сельских производителей. Очевидно, что сегодня в России, если речь не идет о горожанах в окрестностях крупных центров и мигрантах с Северного Кавказа, получение земли не является проблемой. Использование земель зависит от наличия и комбинации ресурсов, в которых нуждаются люди, и отнюдь не связано с правом собственности. Пашня, на которой они выращивают картофель, может принадлежать колхозу, естественные кормовые угодья могут арендоваться, и даже пастбища, которых не хватает, обычно в конце концов находятся.
Но есть проблема, значение которой недооценивается. Это крайняя ненадежность доступа к ресурсам, нужным для мелких хозяйств, доступа, который зависит лишь от доброй воли директора колхоза или сельской администрации, их равнодушия к нуждам людей и неспособности разумно использовать такие ресурсы. Там, где малые производители теряли землю (из-за продажи местной властью общественных пастбищ под дачи или неожиданного решения директора предприятия вернуться к распашке полей, отданных населению под сенокосы и пастбища), местные жители возмущались, но не верили, что у них есть реальные возможности с этим бороться. В настоящее время владельцы участков страдают от неясности и запутанности прав собственности именно на локальном уровне; и в дальней перспективе, если в России будет развиваться рынок земли, именно сельские жители окажутся основной потерпевшей стороной. Они все еще считают, что в России так много ресурсов, что им всегда хватит – «все вокруг колхозное, все вокруг мое».
Это хотя бы частично объясняет, почему так мало людей воспользовались возможностью, которую дала им земельная реформа. Я вспоминаю, как пыталась убедить работника предприятия в удаленном северном районе Пермской области взять в собственность свою земельную долю. Мне казалось, что у него должно быть достаточно хитрости и практической сметки, чтобы взять землю хотя бы на всякий случай – на ней через 50 лет может быть обнаружена нефть, или она будет изъята для строительства дороги или создания заповедника с большой компенсацией, которую получит владелец.
Наверное, моя настойчивость хорошо показывает, как мало понимают иностранцы в российской жизни. Но, если бы европейцу представилась возможность бесплатно получить 4 га земли даже в самом удаленном и заброшенном углу, он рассматривал бы это как настоящий подарок, своеобразную инвестицию – в надежде, что когда-то в будущем этот участок пригодится ему или его семье. Временной горизонт владельцев небольших хозяйств в России очень короток. История убедила россиян, что планировать что-то далеко вперед – безрассудство, и в этом аспекте их менталитет, конечно, отличается от современного западноевропейского.
Я не верю, что хозяйства населения исчезнут из российской деревни в ближайшем будущем, но их перспективы для меня не ясны. Основной вопрос, который должен быть решен государством, надо ли и, если «да», то каким путем интегрировать мелкие хозяйства в агроэкономику в целом. Однако я не считаю себя вправе давать советы российскому правительству. За исключением, пожалуй, одного – не пренебрегать уроками прошлого.
Взгляд «изнутри»
Известно, что российские ученые более склонны ругать последствия перемен 1990-х годов, чем их зарубежные коллеги. Может быть, это связно с несбывшимися ожиданиями, с тем, что «хотели как лучше, а вышло как всегда». Но задача ученых в том и состоит, чтобы попытаться понять, почему же в России опять получилось «как всегда»?
То, что испытало наше общество в 90-х годах, можно назвать культурным шоком. И хотя социальная психология применяет понятие «культурного шока» к столкновению разных национальных культур (например, при миграциях), многие его аспекты налицо и здесь. Это напряжение от изменившейся и непредсказуемой среды, материальных лишений, утраты старых ролей и ценностей, чувства тревоги, отверженности, неполноценности, трудностей психологической адаптации. В той или иной мере все это пережили самые разные слои российского общества.
И все же в 90-е годы российское общество заметно сдвинулось в сторону западных идеалов и моделей. Особенно горожане, особенно молодые. Конечно, рынок – это огромная сила, но главную роль играют сами люди. А у них есть свои модели поведения, сложившиеся за последние десятилетия. Например, мое поколение только и делало, что училось всеми способами обходить законы, потому что их «система», вернее, полная бессистемность была бесчеловечна и бесперспективна. Советское общество жило в условиях множества ограничений, но их отчасти компенсировали социальные гарантии. Сейчас гарантии исчезли, а старые ограничения остались или сменились новыми, непривычными. Старшее и среднее поколение не было к ним готово. Смена давно знакомого барьера «это запрещено» западным «я не могу себе этого позволить по финансовым или иным соображениям» дается очень тяжело. Как и переход к действию по принципу «это выгодно, это перспективно». Люди, особенно в деревне, привыкли к ограниченному выбору и суженному горизонту, в том числе пространственному и временному.
