Песни народов Северного Кавказа - Автор Неизвестен
Есть одна поговорка почти у всех горских народов: «Здоровый не разумеет больного, сытый — голодного». И об этом сказано во многих горских песнях. Какая жизнь — такие и песни. Правдивость, верность действительности — вот в чем сила народной поэзии. Этим она и подкупает, в этом секрет ее долговечности.
О страшной мести доведенного до отчаяния слепого крестьянина Атабия мы уже говорили, но вот строки песни о бедственном его положении, вынудившем его к крайней форме мести:
Жарят-варят и ждут именитых господ. Что ни день, что ни ночь — пир горою идет. Пьют-гуляют богатые гости, Атабию бросают лишь кости. Стар бедняк Атабий — кости не разгрызет.Именно оскорбления и унижения довели старика до крайнего озлобления и мести. Ничего другого ему не оставалось: или смириться, потерять честь и достоинство, или страшной местью отплатить своему мучителю.
Народные песни о крестьянской доле с обнаженной правдивостью повествуют о подлинной жизни, полной противоречий, трагедий, бед и горя трудящихся людей. Вот другое свидетельство о бедах горского крестьянства, которого одинаково жадно обирали и «свои» богатеи и царские власти. В кабардино-черкесской песне «Жалоба крестьянина» бедняк горько сетует:
Сеем кукурузу мы, Да не мы едим. Ни тюрьмы, ни сумы Мы не избежим.Горькие и правдивые слова этой песни подобны камням, которыми бедняку хотелось бы забросать своих грабителей.
Однако ограбленные крестьяне не только жаловались на свою судьбу. Ненависть как к местным феодалам и «сельским паукам» (так называл Коста Хетагуров представителей кавказской местной буржуазии — кулаков, землевладельцев), так и к царским сатрапам занимала не меньшее место в его эмоциональном мире, чем горькие жалобы на судьбу. В только что цитированной песне говорится:
Бедному да слабому Нет нигде пути. Ходит писарь с грамотой, Говорит: «Плати!» Загалдят начальники Громче индюков, — За долги вчерашние Заберут быков… …Неужели, господи, Не сожжет заря Все законы черные Белого царя!Судьба бедного крестьянина одинакова везде: и в Осетии, и в Кабарде, и в Балкарии, и в Ингушетии, и в Калмыкии. Отовсюду слышится голос одинокого и неприкаянного человека, бедного и забитого, всеми гонимого. Одиночество и неустроенность пронизывают все горские песни-жалобы на судьбу.
Из далекой Сибири слышится жалоба ингуша, закованного в кандалы («Песня каторжника»). И это понятно: репрессии царских властей на Кавказе с особой яростью обрушивались на ингушей. Коста Хетагуров в одной статье указывал, что для царских опричников чуть ли не каждый ингуш — «кандидат на виселицу».
В чеченских песнях-жалобах та же тоска одиноких и неустроенных людей. То, что они на воле, не меняет сути социального самочувствия. В одном случае песня сравнивает судьбу простых людей с судьбой заблудившихся оленей:
Сколько оленей блуждает, отбившись от ланей, Не опуская своих горделивых голов, Сколько их ищет на склонах скупых пропитанья, Сколько с тревогой глядит из-за скал и стволов. …Здесь, на земле, где не сбудутся наши желанья, Разве, джигиты, мы с вами томимся одни?..В другом случае неприкаянность человека отождествляется с одиночеством волка, завывающего «на склоне далеком тоскливо»:
Странники мы, мы на этого волка похожи. Голодны ль, сыты ли, воем по-волчьи мы тоже.В калмыцких жалобах появляется и другой мотив: человек в поисках своей доли отрывается от родных и любимого края, и нет ему возвращения, жизнь его проходит в тяжком труде, на чужбине, без людского участья, в безысходном одиночестве. Вот калмык-рыбак, работающий по найму, тянет сеть и с глубокой печалью вспоминает о родной матери, любимой девушке и, наконец, о всей своей жизни, которая уходит, словно кровь из открытой раны, капля по капле, день за днем:
Кожу трет веревка, кожу рвет. Кровь течет, на солнце запекается. Я гляжу, как кровь моя течет, И вся жизнь моя мне вспоминается.И та же мысль в «Песне, пропетой матери» — ушел молодой человек на заработки, искать лучшей доли, но даже на возвращенье домой у него не стало надежды:
На Манги, где камыши стеной, Малого козленка кличет мать. Возвратиться думал я весной, Но теперь до матушки родной Мне уж никогда не доскакать.В ногайском «Плаче о бедняке» это чувство одиночества и беспомощности выражено еще более обнаженно: бедняк отвергнут даже близкими родичами — даже на его похороны никто не приходит:
Нету добра, что можно забрать, Нету скота, чтоб отогнать. Нет ни сестры, ни брата, ни свата У человека, что жил небогато. Остались сироты, осталась вдова, Вот я и плачу, живая едва… Бедность и горе — наше проклятье. Если ты беден — где сестры, где братья? Нету при мне человека родного, Чтоб услыхал мое горькое слово.В крестьянских песнях-жалобах на судьбу есть один цикл, который резко выделяется своей трагической интонацией. Это песни о горькой доле женщины. Как ни трудна была жизнь в крестьянской среде (доля батрака, безземельного пахаря, пастуха, гонимого всеми труженика), женская доля была самой невыносимой. В системе патриархально-родовых и феодальных отношений, адатов старины на долю женщины выпадало самое тяжкое бремя, самой бесправной личностью в этой системе отношений была женщина.
Дело не в том, что у народов Северного Кавказа было какое-то особо неблагожелательное отношение к женщине или обычаи старины ставили ее в какое-то неоправданно унизительное положение. Дело обстояло гораздо сложнее. В обычаях старины было много такого, что и поныне вызывает уважение. Известно, что у горских народов считалось позором бить женщину. Девушка в отцовской семье была самой опекаемой и вольной личностью, вся тяжесть полевых работ ложилась на плечи мужчин. Женщине, особенно пожилой, выказывали всяческое уважение: входит женщина в дом, и все мужчины обязательно встают; если мужчина идет рядом с женщиной, то обязательно ей уступает место старшего, то есть идет с левой стороны; когда решаются серьезные дела (женитьба сына, замужество дочери, примирение кровников и т. д.), то мнение женщины учитывается обязательно. Не только брань и сквернословие, но даже двусмысленного слова сказать при женщине никто не мог себе позволить, иначе он подвергал себя всеобщему осуждению. И больше того, оскорбление женщины (матери, сестры, жены) даже словом никогда и никому не прощалось, тогда как юноша-горец, получив от старшего пощечину, обязан был вынести это молча, предоставив старшим в роду разобраться в причинах вражды. До какой бы ярости ни дошли дерущиеся мужчины или кровники, стоило появиться женщине и бросить свою шаль между ними, как они молча вкладывали кинжалы в ножны и расходились. По обычаю горцев женщине не полагалось заниматься тяжелым физическим трудом. Косить сено, пахать землю, пасти скот, валить деревья в лесу и возить дрова на арбах — было делом мужчин, хотя и женщинам хватало забот в крестьянском хозяйстве.
