Эдуард Мёрике - Блюз Сонни: Повести и рассказы зарубежных писателей о музыке и музыкантах

Линда Фицнайтингейл».

Я почувствовал, что переслать это письмо Порчерлестеру значило бы причинить ему лишнюю боль. Я понял также, что мой наставник был прав и что я не рожден для игры на корнет-а-пистоне. И я решил оставить этот инструмент.

Линда стала моей женой. Иногда я спрашиваю ее, почему она упорно отказывается принимать Порчерлестера, который дал мне слово офицера и джентльмена, что не знает, чем и когда он мог оскорбить ее. Но она каждый раз уклоняется от ответа.

Вольфганг Хильдесгеймер

(Германия)

ГАСТРОЛИ СТРАХОВОГО АГЕНТА

Кто хоть единожды слышал игру пианиста Франтишека Хрдлы, никогда не забудет испытанного восторга — даже если захочет. Неукротимый темперамент и виртуозная техника заставляла крупнейших критиков века сравнивать его с Антоном Рубинштейном, а Эдуард Вацник, Нестор музыкальных писателей (ему сейчас 104 года, но, несмотря на то, что иногда путает номера опусов, он и по сей день на высоте критической мысли), этот Вацник воскликнул как-то: «Закроешь глаза, и чудится, будто внимаешь Листу!» В Лондоне и Каире, Париже и Канберре — повсюду, лишь отзвучит последний звук, любимца богов приветствовали нескончаемыми аплодисментами. И тогда он поднимался, уставший, совершенно опустошенный, но скромный — всецело слуга творца-композитора. Он низко кланялся, при этом на губах его появлялась, как говорят, грустная улыбка. «Вот истинный художник», думал о нем непредубежденный посетитель концертов, «вот оно, любимое дитя муз!» Только немногие, и среди них я, друг его юности, знали о его трагедии, о причине грустной улыбки: Хрдла — несостоявшийся страховой агент.

Франтишек Мариа Хрдла родился в семье музыкантов. Отец его был популярным музыкантом-педагогом, прославившийся своими переложениями произведений классиков для фортепиано в четыре руки. (Как композитор он, к сожалению, был не более чем «старателен», и его симфонии сегодня забыты.) Его мать — одна из шести дочерей Иоганна Непомука Гуммеля, в музыкальной жизни завоевала собственное место как арфистка.

Маленького Франтишека, едва научившегося ходить, сразу посадили к пианино, и в четыре года он уже знал объемистую хрестоматию «Веселый земляк», а еще четыре года спустя ему примерили бархатные штанишки вундеркинда. Это пугающее развитие неожиданно приостановилось: юный Франтишек случайно познакомился со страховым агентом, сумевшим разбудить в десятилетнем мальчике глубокий интерес к тонкостям страхования.

Так возник конфликт, размеры которого читатель сможет вообразить, лишь если его собственные юношеские годы прошли в борьбе за недостижимый идеал — против непонятливого и неумолимого отца. Невозможно без глубокого участия представить себе угнетающие душу упреки, которыми казнил себя юноша, тайно встречавшийся со страховыми агентами и статистиками, несмотря на то, что не в меру строгий отец запретил ему общаться с представителями этой профессии. И все-таки — как впоследствии однажды признался мне Франтишек — время, когда он по ночам читал под одеялом «Судебную практику по вопросам страхования» Баумгартнера и сам написал работу (довольно любопытную, кстати) «Резервы капитала и система налогообложения», принадлежало к самым светлым периодам его жизни.

Но ни один человек с тонкой душевной организацией не выдержит долгое время такого испытания на разрыв, каковы бы ни были его способности к сопротивлению. Побежденный и обескураженный, юный Франтишек вынужден был подчиниться своей судьбе, и вскоре началось его триумфальное шествие по планете, где каждый его шаг по сей день сопровождается подношением лавровых венков. Я надолго потерял его из виду, но часто при виде его снимков в газетах мне казалось, будто у него уже давно появился этот усталый взгляд, выражающий болезненное самоотречение, глубокую тоску по давно исчезнувшему идеалу.

Вчера я впервые после многолетнего перерыва вновь слушал его, вернувшегося из заграничного турне: он исполнял девятый концерт для фортепьяно Малинчевского, который, как и предыдущие восемь, посвящены Франтишеку Хрдле. Он играл столь божественно, что незнакомые люди пожимали друг другу руки и даже у искушеннейших специалистов появлялись слезы на глазах.

Во время перерыва, перед «Героической», я пробил себе зонтиком путь к его артистической уборной сквозь толпу охотников за автографами. Мой друг Франтишек, постаревший, с отсутствующим видом сидел перед лавровыми венками и словно во сне раздергивал их. Я подошел к нему, поцеловал в обе щеки и сказал, что его исполнение стало для меня откровением. Он холодно поинтересовался, не ожидал ли я чего другого. «Нет!» — воскликнул я возбужденно. — «Только так следует играть Малинчевского. Бессмысленны утверждения, будто этот композитор не трёбует никаких изменений темпа и никаких рубато. А что касается преувеличенной моторики так называемого коммерческого пианизма…» Но он не слушал меня, а поглядывал со стороны. Я оборвал себя на полуслове. Что это, подстерегающий взгляд страхового агента, идущего на риск? Несколько смешавшись, я продолжал говорить о редкой комбинации поразительной техники и естественной экспрессии. Он оставался холоден.

У меня появилось такое чувство, будто слова мои остаются неуслышанными: отрезвев, я поднялся, снова пожал ему руку и хотел было удалиться, уступив место рвущимся в уборную к артисту охотникам за автографами, как вдруг он с деланной небрежностью спросил меня: «А скажи-ка, мой милый, ты вообще-то застрахован?»

Слегка хриплым голосом я признался, что нет.

Глаза его зажглись, он ожил и возбудился. Одним прыжком оказался у стола, достал из ящика несколько страховых полисов, и, прежде чем я успел что-либо возразить, он застраховал меня на случай убийства, града, мора, всевозможных катастроф, действия и бездействия высших сил судьбы — застраховал на все возможные в природе случаи. Мне никогда не забыть этих минут: его великолепное ораторское искусство и теплый пафос безусловно вполне сравнимы с первобытной силой его пианизма.

Держа в руке подписанные полисы, я откланялся. Он крикнул мне вслед: «Гони сюда этих охотников за автографами!», и положил на стол высокую кипу бумаги. Мне неловко признаваться в этом, но в его прощальном взгляде, обращенном ко мне, было что-то вроде ухмылки.

«Странный человек», — думал я во время «Героической». И действительно, двойная гениальность в таком сочетании — невиданная редкость.

Густаво А. Беккер

(Испания)

МАЭСТРО ПЕРЕС, ОРГАНИСТ

(Севильская легенда)

В Севилье, в притворе храма святой Агнессы, перед Рождественской службой, я узнал это предание от одной монахини.

Понятно, что, выслушав ее, я с нетерпением ждал чуда. Однако орган этой церкви оказался ничуть не чудесным, а банальные мелодии, которыми нас угощал органист, поражали своей вульгарностью.

Выходя из храма, я не удержался и насмешливо спросил:

— Почему же орган, на котором играл маэстро Перес, звучит сегодня так плохо?

— Да что вы! — отвечала старуха. — Это не тот, это другой.

— Другой? А что же с прежним?

— Он развалился от старости несколько лет назад.

— А душа органиста?

— Не появлялась с тех пор, как поставили новый орган.

Если кто из читателей спросит меня о том же, прочтите эту повесть, пускай он помнит, почему чудо не совершается в наши дни.

— Видите вы сеньора с белым пером на шляпе, в красном плаще и в камзоле, украшенном золотом Индий? Вот он сходит с носилок, чтобы помочь сеньоре, а она, ступив на землю, направляется сюда, и перед нею идут четыре пажа с факелами. Это маркиз де Москосо, возлюбленный вдовой графини де Вильяпинеды. Говорят, прежде чем увлечься ею, он хотел жениться на дочери важного лица, но отец, которого сплетники называют скуповатым… Тс-с-с! Легок на помине. Видите, под аркой Сан-Фелипе, пешком, в темном плаще, с одним слугой, который несет фонарь? Сейчас мимо статуй…

Вот он склонился перед Пречистой Девой, плащ распахнулся… видите крест на камзоле? Если бы не знак рыцарского ордена, всякий принял бы его за бакалейщика с улицы Кулебрас. Это и есть богатый отец, о котором я говорю. Смотрите, как расступается народ, как ему кланяются. Вся Севилья знает его, он несказанно богат. У него в сундуках больше золотых, чем солдат у короля Филиппа, а из своих галер он мог бы составить эскадру, которая победила бы самих турок…

Смотрите, смотрите на этих важных сеньоров. Их двадцать четыре, они всегда вместе. А вот — нечистый цыган, до которого еще не добрались отцы инквизиторы, потому что у него в Мадриде знатные друзья. Он и в церковь-то ходит, чтобы послушать музыку. Ну, если маэстро Перес не доведет его до горючих слез, значит — душа у него уже не в теле, а в котле у черта… Ох, соседка, плохо дело!.. Идемте скорее в храм. Что-то тут больше пахнет дракой, чем молитвой. Смотрите, смотрите, люди герцога де Алкала огибают угол площади Сан-Педро, а в переулке Дуэньяс я различаю людей Медины Сидониа. Что, говорила я?