Джо Бойд - Белые велосипеды: как делали музыку в 60-е
Звукозапись может запечатлеть какие-то элементы замечательного музыкального момента, но «сохранить в бутылке» энергию социальных или культурных сил невозможно. Не отдавая себе в этом отчета, мы начали движение под уклон — то же самое происходило в Нью-Йорке и Сан-Франциско. Присущий 1967-му дух любви к ближнему исчез под натиском тяжелых наркотиков, насилия, коммерциализации и под давлением полиции. В Амстердаме люди начали красть и перекрашивать белые велосипеды.
Но и на этом пути по нисходящей конечно же продолжали создавать музыку. А то, что я слышал по пути наверх, было просто чудесно.
Глава 1
Когда мне было одиннадцать лет, моя семья обзавелась телевизором — последней на нашей улице в Принстоне, штат Нью-Джерси. Теперь мы могли смотреть Сида Сизара в Your Show of Shows, The Ed Sullivan Show и бейсбольные матчи. Годом позже, осенью 1954-го, мы с моим братом Уорвиком поняли, зачем нам на самом деле нужен телевизор: чтобы смотреть музыкальную программу Bob Horn’s WFIL-TV Bandstand, которую передавали из Филадельфии каждый день в то самое время, когда мы возвращались из школы.
Хорн был крупным мужчиной, источавшим показное добродушие продавца подержанных автомобилей. Он носил просторные костюмы с широкими галстуками и то и дело откидывал рукой волосы назад с высокого лба. Хорн, подобно Алану Фриду, был одним из тех энтузиастов средних лет, которые в начале пятидесятых стали связующим звеном между ритм-энд-блюзом и растущей аудиторией подростков, увлекавшихся рок-н-роллом. Формула Bandstand была проста: старшеклассники из местных школ, танцующие под пластинки, ритуальное оглашение чартов, «переклички» собравшихся, группы, изображающие пение под свою последнюю запись. Случались там и интервью, когда какой-нибудь исполнитель собирался выступить на местной площадке и хотел привлечь внимание к своему выступлению. Снималась программа двумя-тремя неподвижными камерами, так что производство обходилось недорого.
Плей-лист был полон музыки в стиле «ду-воп»: The Cleftones, The Five Keys, The Flamingos, Frankie Lymon & The Teenagers, The Five Satins — и темповыми ритм-энд-блюзовыми номерами в исполнении Фэтса Домино, Литтл Ричарда и Чака Берри. Любимым номером стал Чак Уиллис и Stroll[9]: ребята строились в линии через всю студию — мальчики с одной стороны, девочки с другой — и по очереди плавно скользили и вращались по проходу между рядами.
Каждый день из телевизора на нас обрушивались откровения: ни одна радиостанция в Нью-Джерси не передавала ничего подобного, по крайней мере до того момента, когда наступал вечер и нам приходилось браться за уроки. 1954–1956 годы были знаменательным периодом белые тинейджеры открыли для себя «черную» музыку, и в результате ее записи стали расходиться миллионными тиражами. Охранители моральных устоев нации были в ужасе — их пугали низшие слои общества, породившие эту музыку, и смешение рас, на которое намекали ее ритмы. Крупные звукозаписывающие компании ненавидели ее, поскольку не понимали. Это ставило «черную» музыку в невыигрышное положение, поскольку отдавало ее на откуп флибустьерам-одиночкам от музыкальной индустрии, таким как Ахмет Эртеган из Atlantic, братья Чесс, Лью Чадд из Imperial, Моррис Леви из Roulette и Джордж Голднер из Gone.
Мир, открывавшийся каждый день после полудня, приводил нас в восторг. Я запал на одну девушку из южной Филадельфии (ее звали Арлин) с прической «утиный хвост», которая носила блузки без рукавов и облегающие черные юбки. Во время одной переклички Хорн попросил парня по имени Винни объяснить, почему его щека наискось перевязана бинтом С сильнейшим делаверским акцентом (родной город называется «Фиуи», а танцуете вы на «поулу»), он сказал: «Ну, хм… Боуб, я налетеу на двеу». На следующее утро мы, ребята 12–13 лет, рассуждали, что за лезвие и какой длины явилось причиной раны Винни, и чувствовали себя при этом настоящими, видавшими виды знатоками.
На самом деле мы были приличными детьми из среднего класса. В нашей школе было несколько «утиных хвостов» и поднятых воротников, но это было несерьезно, по крайней мере по меркам Филадельфии. Ребята из Принстона так никогда и не усвоили в совершенстве танцевальные движения и стиль одежды, демонстрировавшиеся в Bandstand. Буржуазия может заимствовать свою культуру либо у более низких, либо у более высоких социальных слоев, а в Америке «высокого» никогда не было слишком много. Мрачная отстраненность итальянских[10] парней была в достаточной мере устрашающей, но мы и не надеялись сравняться с ними. Мы не могли перенять то развязное самодовольство, с которым ребята из вокальных квинтетов двигались на сцене или встряхивали головой, освобождая распрямленные волосы, которые потом в беспорядке падали на лоб.
А как они щелкали пальцами, когда сводили вместе ноги, готовясь совершить элегантный оборот вокруг своей оси и продолжая исправно выпевать свои «ууу» или «уаааа» за спиной певца! Хорн неизменно поручал оглашение чартов и проведение интервью какой-нибудь фигуристой блондинке из постоянных участниц программы. Объявляя артистов с обшарпанного подиума, они вели себя спокойно и профессионально — никаких маханий друзьям и хихиканья. Девушки чувствовали себя очень уверенно, интервьюируя чернокожих мужчин угрожающего вида с прическами «помпадур» [11] и в костюмах из блестящей ткани. От нас не ускользнул тот факт, что это был, возможно, единственный случай на американском телевидении в 1955 году, когда белых девушек и черных мужчин можно было видеть физически так близко друг к другу (почти все танцоры bandstand были конечно же белыми).
В завершение каждой программы не отягощенный харизмой Хорн благодарил гостей, технический персонал и продюсера по имени Эрни Мамарелла [12]. Нам нравилась фамилия Мамарелла. Мне хотелось бы думать, что мы уловили в этом имени некий фривольный оттенок[13], но, может быть, оно просто звучало смешно.
Однажды в начале лета 1956-го мы были ошеломлены, увидев на месте Хорна маленького невзрачного человека. Он следовал всем ритуалам шоу, ни разу не назвав своего имени. В четыре тридцать он просто сказал: «Это Эрни Мамарелла, я прощаюсь с вами до завтра». На следующий день догадки начали строить еще в школьном автобусе и продолжали на переменах. После обеда алы с приятелями разговаривали в коридоре, и умная чернокожая девочка с косичками по имени Пэт Фишер услышала наш разговор. «Если вы хотите узнать, что случилось с Бобом Хорном, вам стоит достать номер Philadelphia Inquirer», — сказала она и нырнула в дверь класса.
После школы один из нас пошел к газетному киоску, а остальные заняли места в ближайшей закусочной. Мы изучили каждую страницу, пока не наткнулись на заголовок, гласивший: «Диск-жокей обвиняется в аморальном поведении». Место перед камерой, по всей видимости, можно было получить, посетив мотель в обществе Боба Хорн был обвинен в «половой связи с лицом, не достигшим совершеннолетия» и в «пособничестве противоправным действиям несовершеннолетних».
Шестнадцать лет спустя я жил в Лос-Анджелесе, где возглавлял отделение музыки к кинофильмам компании «Warner Brothers Films». Тед Эшли, президент компании, как-то попросил меня встретиться за ланчем с некими известными телепродюсерами, которые продвигали свою идею серии музыкальных фильмов. Когда я услышал их имена, я едва смог сдержать свое нетерпение. В итальянском ресторане в Голливуде я спросил Эрни Мамареллу о том дне.
Новость об аресте Хорна, сказал он, появилась поздним утром, и ему не оставалось ничего другого, кроме как самому занять оказавшееся вакантным место. Вскоре боссы телеканала объявили Мамарелле, что они закрывают программу. Он стал упрашивать их не делать этого, упирая на минимальный бюджет и значительный рейтинг телешоу. Они согласились дать ему отсрочку до следующего полудня. За это время он должен был найти диск-жокея выше всяких подозрений, самого опрятного, безликого, как буханка белого хлеба, самого всеамериканского из всех, каких только мог создать Господь Бог. Мамарелла рассказал мне, как той ночью он колесил по всей Филадельфии, разговаривая с кандидатами — как на подбор хитроватыми, потрепанными и небритыми. Он уже был готов сдаться, когда кто-то посоветовал ночного диск-жокея из Рединга, в часе езды на северо-запад от города Он приехал туда около двух часов ночи, когда Дик Кларк — второй из моих собеседников на том деловом ланче в 1972-м — крутил пластинки для местных полуночников.
Развязка этой истории оказалась в духе американской массовой культуры. Кларк — белый воротничок поверх лацканов блайзера, улыбка, сияющая, как в рекламе зубной пасты, — начал работу на следующий день. И в течение шести месяцев телесеть распространила программу по всей Америке, а Арлин, Винни и их друзья превратились в иконы для тинейджеров. В последующие тридцать лет American Bandstand поставляла популярную музыку в ее очень приглаженной версии в миллионы домов, делая хиты, создавая звезд, унифицируя танцевальные движения и американскую молодежную моду.
