Моисей Янковский - Шаляпин

Сказанное не снимает вопроса о роли денег в судьбе артиста. Но одновременно это выдвигает другой — неизмеримо более важный вопрос: был ли при этом Шаляпин способен на компромиссы художественного плана ради гонорара. В последнем никто не посмел бы упрекнуть великого артиста.

Думается, что много путаницы имеется в высказываниях об участии Шаляпина в первой русской революции. Случалось так, что некоторые выступления певца приравнивались к прямому участию в борьбе, которую большевики вели с царизмом. Но от «Дубинушки», исполненной в зале московского «Метрополя», от концертов в пользу рабочих и революционных организаций очень далеко до сознательного принятия артистом платформы революционных социал-демократов. В 1905 году многие прогрессивные деятели художественной культуры в той или иной степени принимали участие в выступлениях против самодержавия. Но из этого не следует, что они в ту пору были большевиками и органически связали свою судьбу с революционным движением. Шаляпин, как и иные лучшие художники той эпохи, был лишь попутчиком, конечно, временным, что и показали последующие годы.

Преувеличения в печати, неверно истолкованная информация преследовали Шаляпина и в те годы, когда, покинув Советскую Россию в 1922 году, он навсегда остался за рубежом. Этот период в его жизни и творчестве требует осторожного и вдумчивого рассмотрения. Во всяком случае, артист был гораздо дальше от активных белогвардейских кругов, чем это могло показаться в силу самого ухода в эмиграцию.

В сущности, речь идет вот о чем: каждый труд о деятелях нашей культуры миновавшей эпохи требует очень бережного и осторожного подхода к рассмотрению того, по какому руслу текла их жизнь, куда устремлялось их творчество.

Федор Иванович Шаляпин — при всем величии своей художественной натуры — личность глубоко противоречивая. И если удастся, отмечая присущие ему противоречия, раскрыть главные черты этой удивительной личности, показать, в чем сущность его творчества, можно будет считать, что долг автора перед избранной им темой в какой-то мере выполнен…

Глава I

МАЛЬЧИК ИЗ СУКОННОЙ СЛОБОДЫ

Я помню себя пяти лет.

Первого февраля 1873 года в Казани, в Суконной слободе, на Рыбнорядской улице, в маленьком флигеле дома Лисицина, у архивариуса уездной земской управы Ивана Яковлевича Шаляпина родился сын Федя. Теперь в Казани не сыскать ни Рыбнорядской улицы, ни дома Лисицина. Нынче улица называется Куйбышевской, а бывший дом Лисицина носит номер четырнадцатый. Сам же флигель не сохранился.

Иван Яковлевич происходил из крестьян деревни Лугуновской (Сырцевы) Вожгальского уезда Вятской губернии. Восемнадцатилетним пареньком он покинул родные места и подался на заработки в город. Был и водовозом, и дворником, и работником у станового пристава, и помощником писаря в волостном правлении. Затем стал служить в Казани в уездной земской управе. Отличался хорошим канцелярским почерком, исправно и грамотно переписывал казенные бумаги.

С деревней все было порвано. Впрочем, маленький Федя видел в доме у родителей гостя из Вятской губернии — дядю Доримедонта, брата отца. Это был малограмотный крестьянин.

Мать Феди Евдокия Михайловна, урожденная Прозорова, после рождения сына для приработка служила кормилицей, а затем всецело занялась немудреным хозяйством. К тому же стали рождаться новые дети — сын Николай и дочка Евдокия. Оба они умерли малолетками в 1882 году от скарлатины. Болел одновременно с ними и Федор, но, единственный из ребят, выжил.

Шаляпины жили очень бедно, как, впрочем, и большинство соседей. Прожили в Суконной слободе недолго и на несколько лет выехали в деревню Аметово, на дальнюю окраину Казани, за слободой. Там и прошло раннее детство будущего певца.

Его первые воспоминания посвящены скорее жизни деревенской, чем слободской. В Аметове, с его укладом, непосредственная близость города не ощущалась. С ребятами, такими же, как он, мальчик забирался в чужие огороды, крал огурцы, лазал по деревьям, бродил по окрестным оврагам, пускал самодельных змеев. Пел с ребятами песни. На Семик и на пасху молодежь водила хороводы и пела — это хорошо запомнилось.

Дома — нужда. Лучина. Женщины прядут пряжу, рассказывают друг другу и детишкам страшные, но увлекательные истории, потихоньку поют. В памяти Шаляпина сохранилось, как прекрасно, просто и задушевно пела мать и как он ей подпевал.

Песня звучала повсюду. Казалось, что окружающие не расстаются с нею ни на минуту — ни в труде, ни в отдыхе, ни в будни, ни в праздник. А так как маленький Федя жадно ловил песни, мгновенно запоминая их, и с тонкой проникновенностью выводил их своим звонким детским голоском, то его всегда просили: «Спой!»

И он пел.

Ему говорили:

— Песня, как птица, — выпусти ее, она и улетит.

Говорил это кузнец, живший по соседству на татарском дворе, старый каретник, пропахший кожей и скипидаром, скорняк, с руками, дубленными от своей работы. И ребята, с готовностью подхватывавшие, когда он запевал.

Федя душой чувствовал народную песню, всякую, печальную, исполненную тоски и заброшенности, пейзажную, поэтически воскрешавшую близкий ему облик родины, застольную — веселую и хмельную. Федя пел, не задумываясь о происхождении слов, не подозревая, что народ поет и на слова Пушкина, и на свои, неведомо кем сочиненные. Он только понимал, что народ поет на всякий случай жизни, что на все, чем жив человек, припасена им песня.

Спустя многие годы он вспоминал:

«Сидят сапожнички какие-нибудь и дуют водку. Сквернословят, лаются. И вдруг вот заходят, заходят сапожнички мои, забудут брань и драку, забудут тяжесть лютой жизни, к которой они пришиты, как дратвой… Перекидывая с плеча на плечо фуляровый платок, за отсутствием в зимнюю пору цветов заменяющий вьюн-венок, заходят и поют:

Со вьюном я хожу,С золотым я хожу,Положу я вьюн на правое плечо,А со правого на левое плечо.Через вьюн взгляну зазнобушке в лицо.Приходи-ка ты, зазноба, на крыльцо.На крылечушко тесовенькое,Для тебя строено новенькое…

И поется это с таким сердцем и душой, что и не замечается, что зазнобушка-то нечаянно — горбатенькая… Горбатого могила исправит; а я скажу — и песня…»

Так же полюбилось ему церковное песнопение. Он не задумывался, в чем суть и замысел церковной службы, только ощущал всем существом, что это пение завораживает, уносит ввысь. Ему казалось, что все, что поют вокруг, создано для того, чтобы жизнь становилась прекрасной.

Больше всего он любил подпевать матери, которая, кажется, с песней не расставалась.

Была она безответная труженица, как говорится, двужильная, безропотная. Обстирывала детей, чинила рваную одежду, вязала. Стряпня была нехитрая — на обед похлебка из толченых сухарей с квасом, луком и солеными огурцами. А когда отец приносил деньги, мать готовила пельмени. Но праздник такой выпадал редко, один раз в месяц, после двадцатого числа — в тот день чиновникам выдавалось жалованье.

От Аметова до службы отцу предстояло шагать шесть верст, днем он приходил домой, обедал, отдыхал, снова шел в присутствие и возвращался к ночи, прошагав за день двадцать четыре версты.

Он производил впечатление человека тихого, молчаливого, угрюмого. По виду не скажешь, что он из крестьян. Одевался по-городски, только ходил в сапогах. Аккуратно был причесан, подстрижен. Трезвый был не страшен, хоть и частенько бил сына, — по так поступали все отцы по соседству. А ласков никогда не бывал. Впрочем, хоть и редко, рассказывал сыну о себе, о своем безрадостном детстве, о трудной жизни. Когда же в день получки возвращался пьяным (а с получки пил всегда), то в ярости избивал жену и ребят. От водки делался невменяем — и тогда становилось жутко. Не раз ему грозило увольнение за пьянство.

С годами жизнь Шаляпиных делалась все тяжелей и безрадостней. Отец уже не мог ходить так далеко на службу, и семья возвратилась в Суконную слободу, на ту же Рыбнорядскую улицу, в тот же дом Лисицина. Жили все в одной комнате: отец, мать, трое детей. На скудное жалованье канцеляриста с такой семьей было не просуществовать, и мать стала ходить на поденщину. Дети, по существу, были предоставлены самим себе.

Когда миновали долгие годы и Шаляпин оглядывался на детство, он с грустной нежностью вспоминал безответную, добрую, не разгибающую спины мать и с тяжелым недоумением и горечью думал об отце, который все чаще запивал, все чаще бил жену.

Суконная слобода… Здесь протекли годы детства и ранней юности будущего певца. Окраина Казани, убогие домишки, хибарки, кабаки. Пристанище ремесленников и всяческой бедноты, в том числе чиновников низшего ранга. Казань лежала рядом, раскинувшись от реки Казанки до озера Кабан. Она лежала рядом и вместе с тем как будто вдалеке. Она не смыкалась со слободами, окружавшими город со всех сторон.