Шарль де Костер - Легенда о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях отважных, забавных и достославных во Фландрии и других странах
Судья сказал тогда:
– Покайся и молись Господу Богу.
Но рыбник богохульствовал:
– Господь Бог хотел, чтоб я был такой, как я есть. Я делал всё против моей воли, воля природы меня подбивала. Вы, злые тигры, несправедливо наказываете меня. Не жгите меня… Я всё делал против воли. Сжальтесь, я бедный старик. Я умру от моих ран. Не жгите меня.
Затем его отвели под «липу правосудия», чтобы выслушать приговор перед народом.
И он был присуждён, как злодей, убийца, грабитель и богохульник, к тому, что язык его будет прободён раскалённым железом, правая рука отрублена, а сам он изжарен на медленном огне. И казнь произойдёт перед воротами ратуши.
И Тория кричала:
– Вот правосудие! Вот расплата!
И народ кричал:
– Lang leven de Heeren van de wet! – Да здравствуют господа судьи!
Затем осуждённый был отведён в тюрьму и получил здесь мясо и вино. Тут он повеселел и сказал, что в жизни не ел и не пил ничего такого вкусного и что король, его наследник, может угостить его таким обедом.
И он горько смеялся.
На другой день, едва забрезжил рассвет, его повели на казнь. Увидев у костра Уленшпигеля, он указал на него пальцем и закричал:
– Вот этот – убийца старика, он тоже подлежит казни! Десять лет тому назад он в Дамме бросил меня в канал за то, что я донёс на его отца. Но это была моя верная служба его католическому величеству.
С колокольни собора Богоматери нёсся погребальный перезвон.
– И по тебе этот звон, – кричал рыбник Уленшпигелю, – и тебя повесят, потому что ты убийца!
– Рыбник лжёт, – кричал весь народ, – лжёт он, подлый злодей!
И Тория, как безумная, бросала в него камнями, поранила ему лоб и кричала:
– Если бы он утопил тебя, то ты бы не жил больше и не загрыз бы мою бедную девочку, как проклятый кровопийца.
Уленшпигель не сказал ни слова.
– Разве кто-нибудь видел, как он бросал рыбника в канал? – спросил Ламме.
Уленшпигель молчал, а народ кричал:
– Нет, нет, он лжёт, этот злодей!
– Я не лгу! – кричал рыбник. – Он бросил меня в канал, когда я молил его пощадить меня, и я едва выбрался оттуда, уцепившись за челнок, привязанный к берегу. Я промок насквозь и весь дрожал, так что едва добрался до своего мрачного жилища. Там я лежал в горячке, никто за мной не ходил, и я чуть не умер.
– Врёшь, – сказал Ламме, – никто этого не видел.
– Никто, никто этого не видел! – кричала Тория. – В огонь злодея! Ему перед смертью нужна ещё одна невинная жертва. Пусть платит! Он врёт! Если ты и сделал это, не сознавайся, Уленшпигель! У него нет свидетелей. На медленном огне, под клещами он за всё заплатит.
– Ты покушался на его жизнь? – спросил судья Уленшпигеля.
Уленшпигель ответил:
– Я бросил в воду предателя, убийцу Клааса. Пепел отца стучал в моё сердце.
– Он сознался! – закричал рыбник. – Он тоже умрёт. Где виселица? Хочу взглянуть на неё. Где палач с мечом? И по тебе звонят колокола, мерзавец ты, убийца старика.
Уленшпигель сказал:
– Я бросил тебя в воду, чтобы убить тебя: пепел стучал в моё сердце.
Женщины из толпы говорили:
– Зачем ты сознаёшься, Уленшпигель? Никто не видел. Теперь ты умрёшь.
И рыбник хохотал, подпрыгивая от злорадства, и потрясал связанными руками, прикрытыми окровавленным бельём.
– Он умрёт, мерзавец, – говорил он, – он пойдёт с земли в ад с верёвкой на шее, как вор или бродяга. Он умрёт: Бог правду видит.
– Нет, он не умрёт, – сказал судья. – По истечении десяти лет убийство во Фландрии не наказуемо. Уленшпигель совершил преступление, но по сыновней любви: Уленшпигель не подлежит за это наказанию.
– Да здравствует закон! – закричала толпа. – Lang leve de wet!
С колокольни собора Богоматери нёсся погребальный звон. И рыбник скрежетал зубами, опустил голову и уронил первую свою слезу.
У него была отсечена рука и язык прободён раскалённым железом. И он был сожжён на медленном огне перед ратушей.
Уже умирая, он закричал:
– Король не получит моего золота: я солгал. Я ещё вернусь к вам, тигры вы злые, и буду кусать вас!
И Тория кричала:
– Вот расплата! Корчатся его руки и ноги, спешившие к убийству! Дымится тело убийцы! Горит его белая шерсть, шерсть гиены горит на его зелёной морде! Он расплачивается!
И рыбник умер, воя по-волчьи.
И колокола собора Богоматери звонили по покойнику.
Ламме и Уленшпигель снова сели на своих ослов.
А Неле-страдалица осталась подле Катлины, которая, не умолкая, твердила:
– Уберите огонь! Голова горит! Вернись ко мне, Гансик, любовь моя!
Книга четвёртая
I
В Гейсте Ламме и Уленшпигель смотрели с дюн на рыбачьи суда, которые шли из Остенде, Бланкенберге и Кнокке; эти суда, полные вооружённых людей, направлялись вслед за зеландскими гёзами, на шляпах которых был вышит серебряный полумесяц с надписью: «Лучше служить султану, чем папе».
Уленшпигель весел и свистит жаворонком. Со всех сторон отвечает ему воинственный крик петуха.
Суда плывут, ловят рыбу и продают её и друг за другом пристают в Эмдене. Здесь задержался Гильом де Блуа, снаряжая, по поручению принца Оранского, корабль.
Уленшпигель и Ламме явились в Эмден в то время, как корабли гёзов, по приказу Трелона, ушли в море.
Трелон, сидя одиннадцать недель в Эмдене, невыносимо тосковал. Он сходил с корабля на берег и возвращался с берега на корабль, точно медведь на цепи.
Уленшпигель и Ламме шатались по набережным, и здесь они встретили важного офицера с добродушным лицом, который старался расковырять камни мостовой своей палкой с железным наконечником. Его старания были малоуспешны, но он всё-таки стремился довести до конца свой замысел, между тем как позади него собака грызла кость.
Уленшпигель приблизился к собаке и сделал вид, что хочет отнять у неё кость. Собака заворчала. Уленшпигель не отстал, собака подняла бешеный лай.
Обернувшись на шум, офицер спросил Уленшпигеля:
– Чего ты допекаешь собаку?
– А чего вы, ваша милость, допекаете мостовую?
– Это не то же самое, – говорит тот.
– Разница не велика, – отвечает Уленшпигель. – Если собака цепляется за кость и не хочет расстаться с нею, то и мостовая держится за набережную и хочет на ней остаться. Какая важность, что люди вроде нас возятся с собакой, если такой человек, как вы, возится с мостовой.
Ламме стоял за Уленшпигелем, не смея сказать ни слова.
– Кто ты такой? – спросил господин.
– Я Тиль Уленшпигель, сын Клааса, умершего на костре за веру.
И он засвистал жаворонком, а офицер запел петухом.
– Я адмирал Трелон, – сказал он. – Чего тебе от меня надо?
Уленшпигель рассказал ему о своих приключениях и передал ему пятьсот червонцев.
– Кто этот толстяк? – спросил Трелон, указывая пальцем на Ламме.
– Мой друг и товарищ, – ответил Уленшпигель, – он хочет, так же как и я, быть на твоём корабле и петь прекрасным ружейным голосом песню освобождения родины.
– Вы оба молодцы, – сказал Трелон, – я вас возьму на свой корабль.
На дворе стоял февраль: был пронзительный ветер и крепкий мороз. Наконец после трёх недель тягостного ожидания Трелон с неудовольствием покинул Эмден. В расчёте попасть на Тессель, он вышел из Фли, но, вынужденный пойти на Виринген, застрял во льдах.
Вокруг него быстро развернулась весёлая картина: катающиеся на санях; конькобежцы в бархатных одеждах; девушки на коньках, в отделанных парчой и бисером, сверкающих пурпуром и лазурью юбках и «баскинах»; юноши и девушки прибегали, убегали, хохотали, скользили, гуськом, парочками, напевая песни любви на льду или заходя выпить и закусить в балаганы, украшенные флагами, угоститься водочкой, апельсинами, фигами, peper-koek’ом, камбалой, яйцами, варёными овощами и eetekoek’ами, – это такие ушки с зеленью в уксусе. А вокруг них раздавался скрип льда под полозьями саней и салазок.
Ламме, разыскивая свою жену, бегал на коньках, как вся эта весёлая гурьба, но часто падал.
Уленшпигель заходил выпить и поесть в недорогой трактирчик на набережной; здесь он охотно болтал со старой хозяйкой.
Как-то в воскресенье около десяти часов он зашёл туда пообедать.
– Однако, – сказал он хорошенькой женщине, подошедшей, чтобы прислужить ему, – помолодевшая хозяюшка, куда делись твои морщины? В твоём рту все твои белые и юные зубки, и твои губы красны, как вишни. Это мне предназначается эта сладостная и шаловливая улыбка?
– Ни-ни, – ответила она, – а что тебе подать?
– Тебя, – сказал он.
– Слишком жирно для такой спички, как ты; не угодно ли другого мяса? – И, так как Уленшпигель промолчал, она продолжала: – А куда ты дел этого красивого, видного и полного товарища, которого я часто видела с тобой?
– Ламме? – сказал он.
– Куда ты девал его? – повторила она.
