Юзеф Крашевский - Король в Несвиже (сборник)
И вздохнул Митрега, а так как разговорился, его язык ходил как крутящаяся прялка, которая крутится даже если пряха отойдёт.
– Но так плохо на свете! Плохо! Отдыха нет. Даже неизвестно, будет ли лучше на другом, потому что там, как слышно, нужно будет с ангелами день и ночь петь, а это такая же работа.
– Значит, тебе работа так утомила? – спросил ангел.
– Да уж, да уж, – ответил Митрега, – потому что, с тех пор, как родился, отдыха не испытал.
Ангел о чём-то подумал и говорит ему:
– Дорогой человече, жаль мне тебя. Знаешь, что? Вот я дам тебе мешок золота, понимаешь? Но под тем условием, чтобы ты совсем ничего не делал.
Митрега бросился ему в колени, целуя его ноги и спасителем своим называя, а когда хотел благодарить ещё сильней, ангел встал и быстро улетел. Поведал ему только ещё раз, что теперь уже ничего, совсем ничего он делать не может.
– А кто бы там о работе думал, когда, лёжа на печи, мог есть солонину с хлебом, – отпарировал Митрега.
Пошёл тогда ангел дальше, а что видел и слышал, того мы уже рассказывать не будем.
Между тем, этот Митрега стал паном и начал ко всему приспосабливаться, благодаря Господа Бога. Имел уже и паробков, и смотрителей и так, как себе желал, поместился на печи, ел куски жареной солонины с хлебом, попивая пиво, хорошо ему, очень хорошо сделалось.
Пришла тогда зима, привезли ему дров, растопили печь, а Митрега, с боку на бок переворачиваясь, благодарил Господа Бога. Затем как-то после недолгого времени напала на него зевота. Зевает, зевает, аж в его челюстях трещит; как зевнёт, делает крестик на устах, не помогает. Думает: «Встану». Потащился тогда к окну, сел на лавку, посмотрел на двор, дремля. Скучно ему было.
Наступала как-то вторая весна, во дворе кучами летали воробьи, то припадая к земле, то гнёзда готовя; ласточки грязь в клювиках носили, аисты на лугах суетились, всё, что жило, страшно двигалось, крутилось, хлопотало и весело пело.
Митрега зевал.
– Слава Тебе, Господи, – думал он, – что мне не нужно ничего делать, за все года отдыхаю!
Он зевал, потому что ему было скучно.
Вышел во двор и сел рядом с избой.
А тут паробки с девчатами крутятся, тяжести поднимают, скот загоняют, с плугами выходят, с боронами возвращаются. Митрега сидит себе, сложив руки, пальцы с пальцами скрутит и зевает.
– Хорошо мне так!
Вечером пошёл на печь. Но так как целый день дремал, заснуть не мог. Начал вытягиваться, сон не приходит, пролежал так до утра.
– Давай, баба, есть!
Принесли ему огромную миску клецок; взялся за еду, но аппетита не имел. Ему казалось, или продымлённые, или недосолённые; подсыпал соли, подложил солонины, не идёт в горло. Значит, к пиву. Пиво казалось ему слишком кислым, вода – невкусной.
Отругал бабу, досталось всем понемногу, сел на лавку и мух гонял.
День ему выдался долгим, таким, что и не пережить; подошла ночь – не заснуть. Эта зевота постоянно на него нападает. Настроение его испортилось.
Через несколько дней он начал вздыхать, сам хорошо не зная, от чего, пошёл в поле, ноги его отяжелели, погневался на паробков и вернулся злой. Весь день протосковал, всю ночь провздыхал. И думает: «Что это? Всего в достатке имею, чего душа пожелает, а ни к чему охоты нет».
Но, припомнив с тревогой, как раньше тяжело работал, утешился только тем, что ничего не делает, и уснул. Во сне его терзали кошмары, проснулся со страшной болью в голове, и такой злой, что не было доступа к нему.
Что тут делать? Ба! Начинало ему уже хотеться чем-нибудь занять руки, хоть бы пойти дровишек порубить, но устыдился – а, потом, слово дал. А слова Митрега должен держать.
Сам с собой наругавшись, сел Митрега в прихожей и орехи грыз. Все почти были дырявые. Жалуется тогда снова, как он ужасно несчастлив, и плевал и злословил. Уже к осени жизнь стала невыносимой.
А когда при работе здоров был и крепок, теперь исхудал, пожелтел, осунулся и едва держится на ногах.
Дошло в итоге до того, что пожелел о прошлой жизни.
– Я был глуп, – сказал он себе.
Затем, когда так мучился, смотрит, идёт тот самый, который его золотом одарил.
– Слава Ему!
– Во веки веков!
– А что у вас слышно, достойный Митрега? Уж вы счастливы, когда имеете, что хотели?
Холоп поскребыхал по голове. Не смел признаться, что глупым себя чувствовал.
– Конечно, по вашей милости счастлив, – сказал он, вздыхая, – но что-то со мной.
– Что с тобой? – спросил ангел.
– Вот иногда нападает на меня охота что-нибудь поделать, потому что меня скука съедает.
– Но ты же пан и в работе не нуждаешься, – отозвался ангел. – Ты хотел панства и отдыха, вот их и имеешь.
Митреге скука и безделье так уже надоели, что, подумав, пал к ногах благодетеля.
– Верни меня в прошлое состояние! – сказал он ему. – Уж мне сейчас всё не по вкусу, сон не берёт, сохну и умираю. Что мне от богатства, когда оно счастья не даёт… Предпочитаю жить в бедности, как до этого.
Ангел над ним сжалился и, изменяя сущность, предстал перед ним покрытый ярким светом.
– Человек мой! – сказал он. – Путь будет у тебя, как пожелаешь. Но знай о том, что на свете полного счастья нет. Господь Бог же дал человеку работу, чтобы ему было легче и жизнь сделать более сносной.
Как раньше писали письма
Было это поздней осенью. Подкоморий Верещчака, вернувшись из малой экспедиции в поле, для обозрения посевов, как они выглядели перед зимой, ходил по большой гостиной комнате, в которой никогда очень тепло не бывало, а в этот день особенно чувствовался пронизывающий холод.
Подкоморий, который на неприятном воздухе и резком ветре немного уже продрог, топал ногами, потирал руки, двигался, вытягивался, а разогреться не мог.
На дворе начинало смеркаться. Из окон перед домом был виден широкий двор, правдой и Богом довольно небрежно поддерживаемый. С одного бока припирали к нему конюшни, перед которыми всегда что-то стояло: или простая телега, или обшарпанная двуколка со свешенными грустно на землю оглоблями.
Не говорю о том, что рассыпанное сено, разворошённая солома и другие неизбежные последствия пребывания коней, сделали честь двору ближе к конюшням. С другой стороны большой флигель служил домом фермера, челяди, кухней, прачечной и для всякого пользования, для которого не хватало дома.
Естественно, околицы усадьбы также слишком чистыми сохраниться не могли. Тут рубили деревья, расщепляли скалку, бросали угли и залу, кухонные остатки, выливали помои, а гончии псы подкомория, всякий раз, как их выпускали, сами, похоже, этот мусор по большей части опустошали.
Прямо напротив окон были ворота, стоящие таким привычным отверстием, что были люди, которые сомневались, можно ли ещё их было закрыть. От этого бездействия они преобрели странную физиогномию, казалось, превращались в руину – однако стояли так уже очень давно и, вросшие в землю, обещали так продержаться года.
Когда подкоморий ходил, разогреваясь, по избе, как раз в эти воротам въезжал всадник, в котором самый неопытный глаз мог узнать посланника.
Есть это фигура допотопная, сегодня уже исчезнувшая и известная только из традиции, но раньше существовали такие люди, что на протяжении всей жизни справляли обязанности посланцев, было это их назначение. Такого «нарочного» узнать можно было сразу по физиономии. Человек этот обычно бывал смелый, привыкший к людям, сведущий в дорогах, закалённый для всего и охотно перевозящий разные ведомости. Он не гнушался рюмочкой в шинке и конь его должен был обычно даже перед каждой останавливаться proprio motu[23].
Большие паны имели много таких бояр, шляхта выбирала самых способных из крестьян. Письмо, которое обычно привозил посланец, часто адресованное в собственные руки, было завёрнуто в ткань, держалось за пазухой, иногда под рубашкой на голом теле, чтобы посол его всегда чувствовал, часом затыкал в баранью шапку, между двумя её стенками.
Письмо иногда сопровождало устное приветствие и какое-нибудь словесное добавление. Принимали посланца по-разному, но чаще всего и рюмочкой, и миской. Иногда какая горсть и лошадке доставалась, которая либо шла в гостеприимную конюшню, либо дремала у забора.
Подкоморий Верещчака в подъезжающем на пёстром коне человеке, который привязал скакуна к колышку, и, не обращая внимание на лай псов, провожающих его к усадьбе, направился к крыльцу, узнал сразу посланца. От кого? Это было для него тайной, но всё-таки забеспокоился. Посланец вёз письмо, которое было нужно прочитать, а что хуже, ответить на него. А нужно знать, что со времени, когда его у иезуитов в Люблине мучили писанием, подкоморий, равно самой манипуляции, как того напряжения мысли, которого требует писание, терпеть не м о г.
– Ну вот! – сказал он в духе. – Посланец и письмо. А жены в доме нет.
В самом деле, подкоморина была у дочери… а Верещчака один дома.
В сенях уже было слышно, как этот посланец начал торговаться со служащим Якубом. Подкоморий отворил двери.
