Жорж Санд - Спиридион
После на бумаге следовал пробел, а за ним той же рукой написаны следующие строки:
«Христианство должно было иметь три эпохи, и все три истекли. Три ипостаси имела Божественная Троица, и так же три ипостаси имело понятие человеческого ума о Троице в лоне христианства, и одна сменяла другую. Первая, коей символом святой Петр, приходится на период создания и устроения иерархического Церкви воинствующей; так развивалась она до времени Гильдебранда, святого Петра одиннадцатого столетия; вторая, коей символом святой Иоанн, приходится на период от Абеляра до Лютера; третья, коей символом святой Павел, начинается Лютером и кончается Боссюэ. Это – царствие свободы совести, царствие познания, подобно тому как предшествующий период был царствием любви и чувства, а самый первый – царствием ощущений и деятельности. Тут кончается христианство, и начинается эра новой религии. Не будем же искать абсолютную истину в букве Евангелия, будем искать ее в откровениях, явленных всему человечеству, жившему прежде нас. Учение о Троице есть религия вечная; истинное постижение этого учения есть процесс бесконечный. Быть может, мы вечно проходим через эти три стадии, предаваясь либо деятельности, либо любви, либо науке, кои суть три принципа основополагающие, ибо этими тремя божественными принципами наделен каждый человек, являющийся в мир как сын Божий. И чем лучше сумеем мы объединить эти три стадии и предаться деятельности, любви и науке разом, тем ближе окажемся к совершенству божественному. Люди будущего, в вас осуществится это пророчество, если сможете сказать: с нами Бог. Грядет время нового откровения, новой религии, нового общества, нового человечества. Религия эта отвергнет не дух христианства, но одни лишь формы его. Станет она христианской религии дочерью, а религия христианская станет ей матерью: одна клонится к могиле, другая полна жизни. Новая религия, дщерь Евангелия, не отречется от матери, но продолжит дело ее; то, чего мать не поняла, объяснит ей, то, чего мать не дерзнула свершить, свершит; то, к чему мать лишь приступила, доведет до конца. Вот пророчество истинное, явленное великому Боссюэ в последний его час, под покровом траурным. Божественная Троица, прими и преобрази того, кого озарила ты своим светом, воспламенила своей любовью и создала из собственного существа своего, – слугу твоего Спиридиона».
Алексей свернул рукопись и спрятал ее на груди, после чего надолго погрузился в размышления. Лик его был светел и спокоен. Я сидел рядом неподвижно, не сводя глаз с учителя и пытаясь угадать, какие мысли его волнуют. Внезапно крупные слезы покатились по его изборожденным морщинами щекам, словно благодетельный дождь на иссохшую землю. «Я счастлив! – сказал он, обнимая меня. – О жизнь моя! Горестная моя жизнь! Все страдания, все тяготы были не напрасны, раз ценою их купил я этот несказанный миг света, веры и милосердия! Божественное милосердие, наконец-то постиг я твою сущность! Высшая логика, ты не могла меня подвести! Друг Спиридион, ты знал это, ведь ты говорил мне: «Когда полюбишь, поймешь». О пустая моя наука! о бесплодная ученость! Не вы открыли мне истинный смысл Писания! Лишь с тех пор, как познал я дружбу, а с дружбою – милосердие, с милосердием – энтузиазм, плод братства человеческого, – с тех пор стал я способен понимать слово Божие. Анжель, дозволь мне в то недолгое время, что суждено мне провести подле тебя, не расставаться с этими рукописями; но когда меня не станет, не хорони их вместе со мной. Ныне истине не пристало спать во гробе, пора ей действовать при свете солнца и пробуждать сердца людей доброй воли. Ты перечтешь эти Евангелия, дитя мое, и, комментируя их, заново изучишь историю; мозг твой, который я наполнил фактами, текстами и формулами, подобен книге, коя несет в себе жизнь, но того не знает. Так и я тридцать лет обращал собственный мой ум в пергамент. Тот, кто все прочел и все изучил, ничего не поняв, есть худший из невежд; тот же, кто, не умея читать, постиг мудрость божественную, есть величайший ученый на земле. Теперь прощай, дитя мое, тебе пора покинуть монастырь и возвратиться в мир.
– Что я слышу? – вскричал я. – Расстаться с вами? Возвратиться в мир? И это говорите вы, именующий себя моим другом? Вы даете мне подобный совет?
– Ты видишь сам, – отвечал он, – с нами все кончено. Скажем честно: Спиридион был последним монахом. О несчастный наставник! – воскликнул Алексей, подняв очи к небу. – Ты тоже много страдал, и страдания твои остались неведомы людям. Но Господь простил твои возвышенные заблуждения и в последние земные мгновения даровал тебе пророческий дар, утешивший тебя в твоих горестях; ибо, прозрев в грядущем стремление рода людского к идеалу, великое твое сердце не могло не забыть о собственных страданиях. То же случилось и со мной. Хотя ты посвятил жизнь свою исключительно штудиям богословским, а я изучил науки самые разнообразные, оба мы пришли к одному и тому же выводу: прошлое кончилось и не должно ему стоять на пути у будущего; в падении нашем столько же пользы, сколько в нашем существовании; не следует ни отрекаться от первого, ни проклинать второе. О Спиридион! В монастырской сени, в святилище своих дум ты превзошел своего учителя: ибо Боссюэ умер с криком отчаяния на устах, умер, думая, что Вселенная рушится, а ты упокоился с миром, исполненный Божественной надежды на грядущие судьбы рода человеческого. Да, Спиридион, ты мне дороже, чем Боссюэ, ибо ты не стал проклинать свой век, ты великодушно отрекся от длинной череды иллюзий – почтенных сомнений, возвышенных усилий души, пылающей страстью к совершенству. Будь же благословен, будь восславлен: Царство Небесное принадлежит тем, кто велик умом и прост сердцем».
Сказав это, он благословил меня возложением рук, а затем, сделав усилие, чтобы встать с постели, произнес:
– Ну что же, ты и сам знаешь, что час настал.
– Какой час, – удивился я, – и что намерены вы предпринять? Слова эти нынче ночью уже поразили мой слух, но я полагал, что их не слышал никто, кроме меня. Скажите же мне, учитель, что они значат?
– Я также слышал эти слова, – отвечал он, – ибо в то время, когда ты извлекал рукопись из гроба нашего учителя, я вел с ним здесь, в келье, долгую беседу.
– Вы видели его?
– Я никогда не видел его ночью, взору моему он являлся только днем, в сиянии солнца. Мне никогда не дано было видеть и слышать его одновременно: он приходит ко мне днем, а говорит со мною ночами. Нынче ночью он объяснил мне смысл тех слов, которые мы только что прочли, и не только их; приказывая тебе достать рукопись из гроба, он пекся лишь о твоей душе: он желал, чтобы никогда больше сомнение касательно того, что люди нашего века назвали бы выдумками и бредом, не посещало ее.
– Небесный бред этот заставил бы меня возненавидеть разум, сумей этот последний изгладить память о первом из моей души! Но не бойтесь, отец мой, эти священные восторги запомнятся мне навечно!
– Теперь пойдем! – сказал Алексей и, внезапно распрямив свою дряхлую спину, с юношеским проворством и легкостью решительно двинулся к двери кельи.
– Как! Вы ходите! Неужели вы поправились? – спросил я. – Ведь это чудо!
– Единственное чудо – это наша воля, а дарует ее нам Небо, – отвечал Алексей. – Иди за мной, я хочу снова увидеть солнце, пальмы, стены монастыря, могилу Спиридиона и Фульгенция; ребяческая радость владеет мною, душа моя ликует. Я должен поцеловать землю, рождающую страдания и надежды, землю, не напрасно политую нашими слезами, землю, где, устав от тягот, мы недаром преклоняли колени для молитвы.
Мы спустились вниз и направились было в сад; однако, проходя мимо трапезной, где как раз собрались все монахи, Алексей на мгновение остановился и бросил на них сочувственный взгляд.
Видя перед собою человека, которого они почитали стоящим одной ногой в могиле, монахи пришли в ужас, а один из послушников, прислуживавший им и потому находившийся у самой двери, прошептал:
– Мертвые воскресают – дурное предзнаменование.
– Да, без сомнения, – подтвердил Алексей, внезапно по какому-то наитию решившийся войти в трапезную. – Предзнаменования дурны; вас ждут великие бедствия.
Он говорил громко, с юношеским пылом, и глаза его горели огнем вдохновения:
– Братья, встаньте из-за стола, бросьте хлеб, который вы едите, раздерите ваши сутаны, оставьте этот дом, уже сотрясаемый грозой, – а иначе готовьтесь к смерти!
Монахи, устрашенные и подавленные, суетливо вскочили, словно ожидая чуда. Настоятель приказал им сесть.
– Разве вы не видите, – спросил он, – что этот старец бредит? Анжель, отведите его назад в келью, уложите в постель и не позволяйте ему вставать! Я приказываю вам сделать это.
– Брат, ты больше не вправе никому ничего приказывать, – отвечал Алексей спокойно и твердо. – Ты больше не начальник, ты больше не монах, ты никто. Говорю тебе: пора бежать; настал час – и твой, и наш.
