Эдвард Бульвер-Литтон - Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь
Сам Том казался несколько грустным, но не угрюмым. Лицо его так и просияло, когда он увидел Кенелма.
Наш чудак, беседуя со старым вдовцом и старой девой, старался быть любезным и настолько походить на обычных людей, насколько это было в его силах. Прощаясь, он пригласил Тома зайти в половине первого к нему в отель и провести день в компании с певцом. Потом Кенелм вернулся в «Золотой ягненок» и стал ждать там своего гостя.
Этот поклонник музы явился ровно в двенадцать. Лицо его было не так весело, как обычно. Кенелм ни словом не упомянул о сцене, которой он был свидетелем, да и гость его, по-видимому, не подозревал, что Кенелм тайно присутствовал при его беседе на балконе. Не догадался он и о том, что Кенелм напомнил ему о ребенке.
Кенелм. Я просил моего друга Тома Боулза прийти несколько позднее: я хотел поговорить с вами о нем и объяснить, чем вы могли бы быть ему полезны.
Певец. Пожалуйста.
Кенелм. Вы знаете, что я не поэт и не очень уважаю стихотворство как ремесло.
Певец. Я тоже.
Кенелм. Но я весьма уважаю поэзию как священную миссию. Я почувствовал такое же уважение к вам вчера, когда вы, рисуя, говорили о призвании художника и поэта и вложили в мое сердце – надеюсь, на все время, пока оно бьется, – образ девочки на освещенном солнцем холме, высоко над жилищами людей, девочки, которая бросает к небу свой мячик из цветов и сама при этом поднимает глаза к небу.
Щеки поэта ярко вспыхнули, и губы его задрожали: как и многие поэты, он был очень чувствителен к похвалам.
Кенелм продолжал:
– Я был воспитан в реалистическом духе, но меня это не удовлетворяет, потому что в реализме, если понимать его как школу, нет правды. В нем только частица правды, самая холодная и жестокая, а тот, кто говорит часть правды и умалчивает об остальной, – лжет.
Менестрель (лукаво). Значит, критик, который сказал мне: «Воспевайте бифштекс, потому что аппетит есть действительная потребность повседневной жизни, но не пойте об искусстве, славе и любви, потому что в повседневной жизни человек может обойтись без подобных идей», – значит, этот критик лгал?
Кенелм. Благодарю вас за упрек и покорно его принимаю. Конечно, я лгал, если говорил это серьезно, а если не серьезно, так кому это было нужно…
Менестрель. Вы сами изобличили себя во лжи.
Кенелм. Весьма вероятно. Я отправился путешествовать, чтобы бежать от притворства, а теперь начинаю думать, что и сам настоящий притворщик. Встреча с вами произвела на меня такое же впечатление, какое на мальчика, отупевшего от грамматики и прозаических дробей, производит прелестное стихотворение или книга с картинками: он чувствует, словно ум его просветлел. Я вам очень обязан: вы даровали мне целый мир добра.
– Не могу понять, каким образом.
– Может быть, сами того не подозревая, вы показали мне, как реализм природы получает краски, жизнь и душу, если взглянуть на нее с идеальной или поэтической стороны. Сами слова, которые вы говорите или поете, непосредственно не приносят мне пользы, но они пробуждают во мне новое направление мыслей, и я стараюсь проследить его до конца. Лучший учитель не тот, который что-то провозглашает, а тот, который лишь намекает и внушает своему слушателю желание дойти до всего самому. Поэтому, о поэт, каково бы ни было в глазах критика достоинство ваших песен, я всегда с радостью буду помнить, что вы хотели бы вечно ходить по свету, распевая.
– Простите, вы забыли, что я прибавил: «Если бы жизнь всегда была юной, а время года – лето».
– Я не забыл. Но если юность и лето блекнут для вас, вы, проходя, оставляете юность и лето за собою в сердцах тех, кого проза жизни сделала б вечными стариками, считающими ленивое биение своих сердец под серым небом, без солнца и звезд. Я хочу заставить вас понять, как великолепно призвание менестреля – сливать жизнь с песней и подкидывать вверх цветы, как это делала девочка, поднимая к небу глаза. Думайте только об этом, когда будете говорить с моим страдающим другом, и вы принесете ему пользу, как принесли ее мне, не сознавая, что такой искатель прекрасного, как вы, влечет нас за собой, так что и мы начинаем искать красоту и находим ее в полевых цветах, к которым прежде были слепы.
Тут Том вошел в маленькую посыпанную песком гостиную, где происходил этот разговор, и все трое отправились кратчайшей дорогой из города в поля и леса.
Глава XIII
Быть может, похвалы и просьбы Кенелма доставили поэту большое удовольствие, но только в этот день он говорил так увлекательно, что пленил Тома, а Кенелм довольствовался краткими репликами, побуждавшими главное действующее лицо продолжать монолог.
Беседа шла о вещах видимых, о созданиях природы – предметах, интересующих детей и таких людей, как Том Боулз, привыкших смотреть на окружающий мир скорее глазами сердца, чем ума. Странствующий певец хорошо знал привычки птиц, зверей и насекомых и рассказывал о них истории с юмором и пафосом. Том восторженно слушал их, и они то заставляли его весело смеяться, то вызывали слезы на его больших голубых глазах.
Друзья пообедали в придорожном трактире, и трапеза прошла весело. Потом они побрели назад. Дневной свет начал меркнуть. Беседа пошла теперь уже на серьезные темы. Кенелм принял в ней более живое участие. Том слушал молча, очарованный. Наконец, когда перед ними показался город, они решили отдохнуть в тенистом уголке, где земля была устлана мягким мохом и пахло диким тмином.
Здесь они вольготно и непринужденно растянулись на траве. Птицы распевали в листве над ними свои вечерние песенки или безбоязненно опускались на лужок в поисках пищи.
– Вы говорите, – сказал певец Кенелму, – что не занимаетесь поэзией. А я уверен, что воспринимаете мир как поэт. Скажите, вы пробовали когда-нибудь писать?
– Нет, я уже раньше говорил вам, что писал только школьные стихи на латыни и греческом. Но как раз сегодня я нашел в своей сумке стихи, написанные одним моим школьным товарищем, и я положил их в карман с намерением прочесть вам обоим. Они непохожи на ваши создания минутного вдохновения, в которых вы не подражаете другим поэтам. Эти стихи написаны шотландцем и навеяны старинными балладами. Самим текстом нечем восхищаться, но основная идея показалась мне оригинальной; вот почему я сохранил эти стихи. Они случайно попали в одну из двух книг, которые я взял с собой из дома.
– Какие же это книги? Осмелюсь предположить, что в обеих – стихи…
– Ошибаетесь! Обе – метафизического содержания и сухи, как обглоданная кость. Том, закурите трубку, а вы, сэр, обопритесь поудобнее о локоть, предупреждаю вас, что баллада длинная. Наберитесь терпения!
– Внимание! – сказал певец.
– Начали! – подхватил Том.
Кенелм стал читать, и надо заметить, что делал он это неплохо.
Супруга лорда Роналда
Часть IПочему, когда звезды еще догорают,На площадь валит народ?Священного зрелища все ожидают:С рассветом колдунья умрет.За что же ей наказанье такоеНе портила ль нивы она?Не сбирала ль могильных трав для настоя?Не душила ль детей среди сна?Нет, казалось, была в ней благая сила,И не зналась она с сатаной:Голодных питала, недужных лечила,И считали ее святой.Но праведный муж – он вернулся из РимаПротив этих деяний восстал.Доказал он по Книге неоспоримо,Что дьявол ей помогал.А ведьма была знатна и богатаВластителя Клайда жена.Лишь пеня была бы церковью взята,Когда бы призналась она.Гляди, палачи уже за делом,Шериф и копейщиков ряд.Колдунья молча стоит, вся в белом,И тут же с Книгой аббат.И сожгли ее, а того аббатаВ епископский сан возвели.Но сын ее рос в отцовских палатахНаследником клайдской земли.Он статный стал воин и в юные годыУже был и смел и упрям.Спустил он корабль на суровые водыИ отплыл к полдневным краям.
Часть IIПривез лорд Роналд бог весть откудаЖену молодую домой.Не смел бы коснуться такого чудаСам Уоллес[121], великий герой.Глаза как у дикой кошки горели,Готовой напасть на стрелка.За столом у нее все от страха немели,Не пили вина ни глотка.В ее речах – рычанье собаки,Когда птица вспорхнет перед ней.Похож на тучу в вечернем мракеЕе взгляд из-под властных бровей.«Лорд Роналд, ответь, не в погоне ль за златомТы выбрал себе жену?»«На Клайде сердца продаются богатымОткрой лишь пошире мошну!Поверь, мне жена и без денег отрада:Если б видел ее, как я,Ты бы знал, что иных мне сокровищ не надо:Всех краше супруга моя!»Однажды речь заводит такуюЕпископ пред королем:«Граф Клайдский дал дьяволу власть большую,Ведь кровь колдуньи в нем.Невесту себе, урода и злюку,Он привез из безбожной страны.Превращается ночью она в гадюку,На руке у ней – знак сатаны.Но если шотландца упырь восточныйНеслыханно так обольстил,Шотландец тот, без сомненья, порочныйИ душу свою погубил.Покончить бы вам с проклятым растеньем,Пора его растоптать,Причислить лен к церковным владеньям,А корень огню предать!»«Святой человек, – усмехнулся Иаков[122],Речь твоя, как всегда, умна.Но на пажитях церкви – богатство злаков,Моя же нива бедна,А рыцарь легко победит наважденье,Коль жене не дано красоты.Мы завтра вынесем наше решенье.Приходи же с Книгой и ты!»
Часть IIIЯвился на суд королевский правыйЛорд Роналд с юной женой,И все бароны, придя для забавы,Затряслись, встретив взор колдовской.И с Книгой своей был епископ бледен,Как будто он камнем стал.Один лишь король мог смотреть на леди,Но голос его дрожал.«Лорд Роналд, рыцаря без упрекаДостойна должна быть жена.Привез ты ее из страны далекой.Из какого же рода она?Принесла она золото или поместье?Соблазн, видать, был большой,Раз отдал ты руку и сердце невесте,Что видим мы пред собой!»Ответила леди, гневом пылая,И смеяться никто не дерзал:«Когда бы отца моего назвала я,Ты склонил бы колени, вассал!Ни поместья, ни золота я не имела,Ни румянца девичьей щеки,Но и стар и млад, если б я овдовела,Искал бы моей руки.Нет людей, кто в душе не таит вожделеньяОт небес, от земных друзей.Избраннику сердца мечтаний свершеньеДарю я с любовью моей.Пусть каждый себе самому ответит,Каких он жаждет утех,А после мой взгляд бесстрашно встретитИ вспомнит заветный свой грех!»И вспомнили все – и король и бароны,Каких кто жаждал утех.И каждый, чудовищем завороженный.Увидел заветный свой грех.Не упыря, а прекрасной девыУзрел он лик пред собой.А голос ее – в нем звучали напевы,А не звериный вой.И страстью к красавице все воспылалиИ смертью Клайду грозят.Мечи засверкали, и грянуло в зале:«На ней буду я женат!»Надвинулись черные волны тумана,Темно стало в зале от них.И стон предсмертный раздался нежданно,Раздался и вскоре затих.Когда же, мелькнув из-за туч размытых,Лучи вновь упали в окно,Епископ мертвый лежал на плитах,На рясе алело пятно.Лорд Роналд спокойно стоял возле телаИ вкладывал меч в ножны.Нахмурясь, он молвил: «Окончено дело.Исполнен обет жены!На что мне теперь ее вниманье?На что красота лица?И, помня о тайном своем желанье,Я вижу его, мертвеца.Заветный грех мой была расплата.Мне долго пришлось ее ждать.Но смыто все кровью того, кто когда-тоСжег мою невинную мать».Лорд Роналд прошел невозбранно вдоль зала,И каждый потупил взор.Свободно вышел он из порталаИ сгинул навек с тех пор.А леди, вдову его, все восхвалялиПревыше красивейших дев.Бароны, враждуя, ее осаждали,Спасенье души презрев.Дай боже, чтоб никогда вожделеньеНе сулило мне темных утехИ чтобы всегда мне внушал отвращеньеМой заветный грех.
Когда Кенелм кончил читать, взгляд его упал на Тома, который повернулся к нему лицом, приоткрыв рот и пристально глядя вдаль. Щеки его побледнели, и он был исполнен ужаса и благоговения. Опомнившись, он попытался заговорить, улыбнуться, но не мог. Он быстро встал, отошел в тень темного вяза и прислонился к стволу.
