Юзеф Крашевский - Король в Несвиже (сборник)
Панна Моника также ему не показывалась, хоть пару раз он видел её согнутую руку и узнал её, осторожно втиснутую через дверь.
Как долго могла продолжаться эта неволя? Что потом могло наступить? Наказание? Изгнание?
– Пусть бы уж было что им хотелось, чтобы только вырваться из этой клетки! – ворчал Филипп.
В субботу, когда весь Несвиж вечером поплыл в Альбу на новую иллюминацию, в замке сделалось тихо, как в могиле.
Бедный Филипп ходил по комнатке, в которой более пяти шагов туда и столько же обратно сделать не мог, вздыхал и всё более заглядывал в графинчик. Это было одной его радостью. Когда ему возле сердца делалось тоскливо, он прибегал к венгерскому лекарству.
Затем среди этого молчания он услышал под окном сильный кашель. Он повторялся так настойчиво, что Филипп наконец отворил окно и вгляделся вглубь, но взор не давал распознать, кто стоял внизу с поднятой вверх головой. На всякий случай Филипп также закашлял. Затем долетело со двора:
– Шерейко…
Филипп так вытянулся, что чуть не упал, но с высокого этажа на брусчатку нельзя было отважиться.
– Ради Христовых ран, спасите меня! – воскликнул он.
– Нет способа, – шепнул снизу приятель, – один есть: объявить королю, что вас сюда заключили, но, когда король это обдумает, от Радзивиллов ты должен навсегда освободиться. Наияснейший пан, возможно, не много захочет для тебя сделать. Говори, что предпочитаешь?
– Что я предпочитаю? Человече! – крикнул даже слишком громко Филипп. – Я одной только вещи желаю: хотя бы босым и без рубашки, но на свободу. У меня достаточно еды и питья, но когда дольше продлится такое сидение, как свинья в кормушке, готов на брусчатку спрыгнуть, хоть бы голову разбить!
– А зачем же голову разбивать? – спросил Шерейко. – Гм. В окне решёток нет; одеяло или скатерть возле тебя найдётся. Что может быть лёгче, как верёвку связать и вниз спуститься.
Литвин спешно договорил эти слова и, услышав кого-то подходящего, скрылся. Филипп напрасно звал, Шерейки внизу уже не было. Филипп задумался над советом, какой ему дал приятель, и начал рассматривать, из чего бы мог связать верёвку, когда дверь отворилась и женская фигура показалась на пороге.
Он узнал в ней панну Монику и поспешил к двери. Это действительно была она.
– Моя благодетельница! – воскликнул он приглушённым голосом. – Идёшь освободить меня. Смилуйся, я тут задохнусь! Выпустите меня отсюда! Выпусти! Я дольше не выдержу!..
– И ты думаешь, что хорош приятельский совет спуститься из окна, – прервала панна, – чтобы либо шею свернуть, либо попасть в руки гайдуков, стоящих на страже, которые, схваченного беглеца, наверное, не пожалеют? Прекрасный совет дал вам Шерейко! Я едва могла выпросить, чтобы вам тут, в моей комнате, остаться разрешили; блуждаю, не имея, где удобно отдохнуть, а вы хотите отсюда убежать, чтобы всё испортить и новой беды наварить.
– Панна Моника…
Названная топнула ногой.
– Ни плети, – сказала она, – ничего плохого с тобой тут не сделается; ты не голодаешь, питья также хватает. Сидел бы спокойно. Убегая, прогневишь князя и погубишь себя.
– Король меня в опеку возьмёт! – воскликнул Филипп.
– Не плети! – повторила панна. – Хочешь умереть – умирай, своим разумом руководствуясь, но в таком случае между нами всё кончено. Будь здоров! Увидишь, чего достигнешь.
Филипп стоял смущённый.
– Но, панна Моника, – начал он, – я здесь задохнусь.
– Не можешь ещё три дня выдержать, – воскликнула она с упрёком, – для себя и для меня?
– Ну, а потом, – пробормотал Филипп.
– Я всё беру на себя, – прервала Монисия. – Князь нас простит и даст нам приданое. Вы торжественно на коленях мне обещали, клялись; я вас, как наречёного, спасаю, а вы…
Филипп схватил её за руку.
– Пусть панна Моника приказывает, – сказал он, задобренный.
– Сиди тихо, пока я не приду тебя освободить, – шибко воскликнула опекунша. – Хотя бы Шерейко искушал тебя, не отвечай. Я вам погибнуть не дам.
Филипп хотел жаловаться дальше, но панна, пожав плечами, отошла, погрозила ему пальцем и добавила, уходя:
– Помни, что ежели двинешься и сделаешь какие-нибудь глупости, я спасать тебя не буду и между нами всё кончено! Всё кончено!
Она исчезла. Филипп, которому спуск по верёвке не был по вкусу, сел, задумчивый. Через минуту он налил себе из графинчика, махнул рукой и пошёл на кровать.
– Да будет воля Божья!
Но Шерейко не сдавался. Он не ведал о том, что за ним шпионила Моника, и обязательно хотел настоять на своём и с помощью Бельграма освобождённого Филиппа отвести к королю. Злобная уховёртка, он учинил бы таким образом и князю фиглю, и королю неприятность, что его чрезвычайно радовало бы. С пажом короля, хоть родственником и другом, он был осторожным, допускал, поэтому, что Бельграм был привязан к своему пану. Между тем, когда открыто разговаривали, оказалось, что и Бельграм, и многие из службы, хотя король по-отцовски и очень мягко с ней обходился, одарял, никогда злым словом не коснулся, недовольны были своим паном. Всё, что только могли против него придумать, поднимали и распутывали. Есть в человеческой природе то, что бросается она на мягких.
За исключением нескольких значительных друзей, как Комажевский, Нарушевич и т. д., даже в собственной семье Понятовский находил неодовольных и мало доброжелательных. Примас ставил ему в вину слабость и непостоянство (в чём был прав), пани Краковская, которой он слишком уступал, была ревнивой и подозрительной, князь экс-подкоморий жаловался на его скупость и т. д. Никому говорить о нём не воспрещалось. Бельграм также высмеивал пана и хмурился, говоря о нём.
– Обдерёт его, кто хочет, – бормотал он, – а мы, что ему служим, иногда по полгода жалкой зарплаты дождаться не можем. У нас вечная нищета. Король послам делает подарки на тысячи дукатов, а мы заслуженного талера не можем допроситься.
Шерейко, осмелев от таких заверений, рассказал, sub rosa[19], Бельграму историю Филиппа Понятовского. Паж смеялся и потирал руки, находя, что штука, сыгранная с королём, была бы отличной.
– Ну и воевода был бы сконфужен, – добавил Шерейко, – и весь этот приём не имел бы значения. Сложилась отличная фигля, – вздохнул литвин, – а тут, чёрт возьми, изменил, наверное, сам Понятовский, и всё пропало, заперли его. Вся надежда моя, что улизнёт, и тогда ты его королю представишь и сдашь на его опеку. Гм!
Бельграм немного подумал.
– Почему бы не представить? – сказал он. – И, конечно, я её не искал, не придумывал, отведу его, но…
– Что за но? – спросил Шерейко.
– Если думаете, что король возьмёт его в опеку с восстановлением против себя князя, – говорил Бельграм, – то в этом ошибаетесь. Король, как бы я видел, дасть несколько дукатов и прикажет идти прочь, слушать не захочет. А что ему там такой Понятовский, которого брать в телегу с мелкой шляхтой?
Остыл, услышав это, Шерейко, но то, что он больше думал о фигле, чем о Понятовском, пожал плечами и решил ждать, хотя немного уже времени оставалось до отъезда наияснейшего пана.
На следущий день выпадало воскресенье, а вечером имела место эта огненная драма, идея хозяина, Гибралтар, к которой он, как к наипрекраснейшей и небывалой вещи привязывал чрезмерное значение. Весь двор также, зная об этом, крутился возле приготовлений с удвоенным рвением; те, которым было это поручено, и добровольцам, кто только мог, помогали, зная, что этим послужат князю. Князь развлекался своим флотом под Гибралтаром, как дитя куклами, всерьёз принимая эту игрушку, постоянно что-то новое выдумывая и добавляя.
Около тридцати кораблей, на которых были мортиры и маленькие пушки, ракеты и всевозможные ружья, готовились штурмовать Гибралтар, который также приспосабливался к обороне. Командующий милиции, старшина, придворные гайдуки определяли себе позиции на судах и скалистой твердыне, которая в действительности была составлена из полотна и досок.
Все корабли носили самые дивные имена, написанные на них огромными буквами. Кроме этого, они имели вырезанные резьбой эмблемы и флаги, придуманные самим князем.
Но захват твердыни для большего эффекта имел начаться только поздним вечером; утро было посвящено благочестию. Король уже около восьми часов слушал святую мессу в замковой часовне, при которой известный в своё время проповедник, экс-миссионер, сегодняшний пробощ Среньский, произносил проповедь.
Речь из необходимости была применимой ко времени. А то, что все удивлялись чрезмерной расточительности, с какой воевода сыпал на этот приём тысячами, ксендз Карпович напомнил при этом историческом случае ответ Казановского королю Владиславу IV, упрекающего друга в избыточном великолепии:
– Без тебя, король, не хочу быть богатым, а при тебе бедным быть не могу.
Все находили это точным, только князь-воевода крутил носом.
– Но что этот ксендз думает, что Радзивилл из-за такого вздора обеднеть может!
