Генрих Фольрат Шумахер - Береника
И все-таки смерть, голод, отчаяние и ужасы не сокрушили мужества иудеев. Римлянам приходилось ценой крови отвоевывать каждый метр города. Падение городской стены и осада храма не уничтожили надежд иудеев. Пока не сокрушен священный храм, Бог не оставит своего народа.
* * *Дворец Грантов в нижней части горда уцелел, защищенный гигантским зданием храма. Утром девятого аба глубокая тишина царила в его длинных переходах; изредка только человеческая тень скользила по залитым солнечным светом галереям. В покое, где жил Иоанн из Гишалы, собралось несколько человек. Симон бар Гиора только что оставил смертельно больного Иоанна. Габба стоял с Мероэ в стороне, стараясь заслонить от девушки больного, чтобы не вызвать снова тяжелых видений в ее больном мозгу. Тамара сидела у постели отца и с ужасом следила за переменами в его лице. Врачи уже давно осудили его на смерть, но дух его все еще был жив.
– Боже, – молился Иоанн, – если воля Твоя такова, что Иерусалим и храм Твой должны исчезнуть с лица земли, то пусть последний камень разрушенной святыни раздробит мою голову, чтобы я не попал в руки римлян.
– Отец, – сказала Тамара, наклонясь к нему, положив ему руку на горячий лоб. – Опомнись, храм не тронут. Римлянин не осмелится напасть на святыню, он сам преклоняется перед ней…
Иоанн грустно покачал головой.
– И все-таки он разрушит его, – проговорил он с горечью. – Новый дух овладел землей, дух отрицания. И он сметет с лица земли нас, детей Израиля, которые долго противились ему. Потом наступит второй потоп, более губительный и страшный, чем первый. Вчера было решено на римском военном совете, что храм будет сожжен…
Тамара вскрикнула от ужаса.
– Это невозможно, отец, на это бы не решился и сам Нерон, а Тит…
– Тит был против этого, но Береника доказала ему, что все силы Израиля сосредоточены теперь вокруг храма, и разрушение его навсегда сломит могущество иудеев. Но, – перебил он себя, – ты слышишь шаги? Это Хлодомар, я послал его за Регуэлем и Сабинием. Я многого не исполнил в своей жизни, но не мог умереть, не устроив своих домашних дел.
Он с трудом поднялся и позвал всех. Хлодомар остановился почтительно у двери, Регуэль бросился на колени у постели отца, Флавий Сабиний стоял в нерешимости посреди комнаты, опасаясь быть нескромным. Но Иоанн ласково подозвал его.
– Подойди ближе, Сабиний, – сказал он. – Ведь ты теперь наш. Римляне не могут сказать, что иудеи неумело сражались, – их учил Сабиний. Ты честно сдержал обет верности, который дал нашему народу, – честнее, чем многие иудеи… Теперь же нужно тебя освободить от данного обета, тем более что скоро рухнет понятие родины. Ее не станет для иудеев.
– Иоанн, – сказал Флавий Сабиний взволнованно, – неужели ты считаешь меня способным бросить в несчастии тех, которые приютили меня?
Иоанн грустно улыбнулся.
– Мне кажется, что ты немного счастья видел у нас. Но, – прибавил он, – я хотел освободить тебя от одних уз с тем, чтобы связать тебя другими. Тебя привела к нам рука Божия, но посредством другой человеческой руки и – ведь я прав, Тамара?
Тамара покраснела и опустила глаза.
Флавий Сабиний радостно посмотрел на Иоанна и опустился на колени около девушки. Тамара еще более покраснела, потом, рыдая, бросилась к отцу и прижала к губам его руки.
Иоанн нежно обнял ее.
– Помнишь, ты мне рассказывала о невзрачном стыдливом цветке, который распускается только под влагой земной печали.
– Иерихонская роза, – прошептала она.
– Да, иерихонская роза, – задумчиво повторил он. Она есть у тебя, Тамара? Принеси ее сюда. Это все, что я имею, – сказал он Сабинию, когда девушка вышла из комнаты, – и что могу тебе дать в награду за твою верность, Сабиний. Больше у меня ничего не осталось Ведь родина моя… – Голос его стал глубоко печальным. – О что они сделали с моей родиной!
– Ты мне дал самое лучшее, – мягко сказал Сабиний. – И я буду беречь это величайшее из твоих сокровищ…
Тамара вернулась и поставила перед Иоанном иерихонскую розу и кувшин. Потом она опустилась на колени рядом с Сабинием и робко дала ему один из стеблей степного цветка, а сама взяла другой. Иоанн из Гишалы открыл крышку кувшина и вылил воду на розу.
– Подобно розе иерихонской, ваша любовь выросла на знойной, сухой почве, среди горя и несчастья. Пусть святая вода Иордана, ставшая теперь водой печали, напоит ее, чтобы она распустилась и после долгой ночи открыла свою душу солнечному лучу. Смотрите!
Иерихонская роза, цветок тайны, распустилась и сияла в солнечном свете. Флавий Сабиний смотрел на нее восхищенным взором, как на чудо.
– Флавий Сабиний, я тебя вопрошаю: хочешь ли ты взять эту девушку в жены? – спросил торжественно Иоанн.
Ликующее "да!" вырвалось из его уст, и, обняв Тамару, он наклонился вместе с ней к отцу, прося его благословения.
– Боже, Боже! – проговорил Иоанн, и взор его устремился на солнечный луч, освещавший комнату. – Будет ли солнечный свет сиять в жизни этих детей?
Когда Тамара и Сабиний ушли, нежно попрощавшись с отцом, Иоанн долго еще глядел на солнечный луч, ворвавшийся в комнату, и лицо его озарялось внутренним светом.
– Пришло время вернуть в руки Создателя его дар, – сказал он сильным и ясным голосом. – Регуэль, помнишь ли ты свой обет служить делу родины каждой своей мыслью, каждым движением?
– Помню, отец, – твердо ответил Регуэль, – и в час гибели я буду около тебя.
– Нет, – ответил Иоанн. – Только слабым должно умирать. Ты же силен: твой святой долг – месть!
Глаза Регуэля вспыхнули, он схватился за меч.
– Месть?
Из груди Иоанна послышался глухой стон.
– Да, месть, – шептал он. – И разве ты не знаешь, кому нужно отомстить? Кто предал Бога и отечество врагу? Береника. Кто попрал стыдливость иудейки и отдался язычнику? Береника. Кто поселил раздор в Иерусалиме и вселил в римлян дух разрушения? Береника. В тот день, когда иерусалимская святыня будет сожжена, пламя это сделает Беренику владычицей мира. Но ей грозит месть, и она в твоей руке, Регуэль. Когда Береника будет на вершине власти и будет упиваться радостью разрушения, ты должен будешь наполнить кубок ее торжества кровью ее собственного сердца. Месть должна быть столь же великой, как и преступление… Береника должна умереть на пороге к торжеству.
Он наклонился к сыну и вынул у него меч из ножен. Светлая сталь засверкала в солнечном свете.
– Поклянись мне, Регуэль, чистотой этого меча, поклянись умирающей душой отца, поклянись именем Всевышнего, что ты исполнишь долг мести…
Регуэль трижды поднял руку и трижды поклялся мечом, отцом и Богом. Потом отец и сын обнялись долгим прощальным поцелуем.
– На твою долю выпадает самое тяжелое, – сказал Иоанн после короткого молчания. – Тебе придется смотреть, как умирают братья, и ты не сможешь помочь им. Ты должен быть свидетелем гибели Иерусалима, и взор твой не посмеет дрогнуть. Вот что ты должен сделать. Из западной части дворца старый подземный ход ведет далеко за крепостной вал римлян к масленичной горе. Когда пламя покажется над храмом, спустись в него, выйди из города и тогда будь римлянином для римлянина, сирийцем для сирийца, арабом для араба, пока ты не исполнишь своего обета.
– А ты, отец?
Иоанн из Гишалы ничего не ответил. Послышался страшный, пронзительный крик. Казалось, земля разверзлась и собирается поглотить человечество.
Регуэль подбежал к окну. Он отшатнулся, бледный и дрожащий.
Горел храм.
На лице Иоанна показалась чуть заметная улыбка.
– Он зовет, – прошептал он, широко раскрыв глаза, и руки его вытянулись. – Всевышний зовет меня!..
* * *Несмотря на требование Береники и военачальников, Тит не решался приступить к уничтожению храма. Он благоговел перед великим произведением искусства, равного которому не было даже в самом Риме. Он сам еще утром отдал приказ потушить пожар, начавшийся в храме по чьей-то вине.
Береника гневно топнула ногой, когда Оний передал ей о нерешительности молодого цезаря, и на губах ее показалась презрительная улыбка. Но вдруг лицо ее вспыхнуло, потом стало смертельно бледным.
– Где Тит? – спросила она отрывисто.
– Он уже вернулся к себе в палатку.
– А у храма еще продолжается бой?
– Да, продолжается, но без огня римляне не победят.
– Я знаю…
Как долго продолжится это невыносимое положение?
Уже прошли многие месяцы, а жалкий народ все еще не покорен. Береника жаждала власти над Римом, как изнемогающий от жажды человек хочет капли воды. Здесь, в лагере грубых, не понимающих ее красоту воинов, она была только сестрой Агриппы, слабого, ничтожного царя. А в Риме – о, когда удастся ей поднести к губам опьяняющий кубок власти и выпить этот освежающий напиток?…
– Ты умеешь быть отважным, Оний? – спросила она вдруг.
– Испытай меня.
– Я хочу… бросить горящий факел в храм… Иди, возьми у кого-нибудь из моих телохранителей вооружение для себя и пришли мне сюда моего эфиопа.
