Жюль Гонкур - Шарль Демайи
– Как, Брессоре, как? – сказал Грансэ, – нечто до такой степени невинное! Существо, которое умеет приготовить чай, настойку, играть на фортепьяно, считать белье, делать яичницу почти также хорошо, как и мужчина, метить платки, плакать не будучи глупой, повязывать белый галстук, писать каракули на бумаге, прилично декольтироваться, говорить ласкающим голосом, стягивать свою ножку ботинкой, утешать мужчину, собирать на бедных, читать, быть зрительницей и обманывать свою горничную!
– Но, – сказал Брессоре, – я говорил только о женщине: я не говорил о парижанке.
– Парижанка! Это женщина из более нежного теста, – сказал Грансэ, – вот и все.
– Да, но что такое женщина? – спросил Франшемон.
– Это заблуждение мужчины, – сказал Демальи.
– Да, если мужчина заблуждение женщины, – добавил Ламперьер.
– Ничего не значит, – сказал де-Ремонвиль, – это малолетнее дитя, которое эмансипировали современные общества.
– Да, – сказал Ламперьер, – гинекей заменили семьей.
– Это утопия! – воскликнул Франшемон.
– На которой основана семья в продолжение восемнадцати веков, – возразил Ламперьер.
– Мой милый Ламперьер, я очень огорчен за тебя, – сказал Ремонвиль, – одни только турки отдают справедливость…
– Мужчине, – сказал Буароже, улыбаясь.
– Нет, женщине.
– Это ясно, – сказал Демальи, – женщине необходим легкий фимиам рабства… Это сказала женщина.
– Ей подсказали это… – тонко возразил Ламперьер.
– Существует факт, о котором ты знаешь также хорошо как и я, Ламперьер, – сказал Франшемон, – все общества начинают полигамией и кончают на оборот… Мужчина опускается, а женщина возвышается; это фатально!
– Тебе это кажется фатальным, а мне – ниспосланным от Провидения… Мы не сходимся только в эпитетах.
– Но это совершенно противно идее о Провиденье. Женщина была дана мужчине в земном раю не как существо, равное ему, но как существо, похожее на него, что составляет большую разницу.
– Большую разницу! – подхватил Ремонвиль, – во-первых, низшее развитие женщины видно во всем её теле… Мозг женщины относится к мозгу мужчины как 16 к 17. Видели вы «Трех Граций» Альбрехта Дюрера, красота которых представляет земной идеал? У них нет затылков. Все их красоты, все формы, которые у мужчин выражаются в благородных частях, в развитии груди, у женщин сосредотачиваются между боками…
– Гений мужского рода… Гениальная женщина – мужчина, – сказал Франшемон.
– Хотите, я скажу вам, милый Ламперьер, что я думаю вопреки поэтам?
– Что же вы думаете, Демальи?
– Что душа женщины ближе к чувствам, чем душа мужчины; ее поражает наружность; она судит о характере по усам, о человеке по одежде, о книге по имени, об актере по роли, и о песне по мотиву.
– Вы можете говорить все, что вам угодно, – возразил Ламперьер, – вы Демальи, и ты мой милый, и весь свет; вы будете острить над моими предрассудками, как Вольтер над своими врагами; я вам отвечу одним словом… В жизни бывает год, в году – день, в дне – час, когда, мешая уголья, вы… это не весной Демальи, а под осень; вам минет тридцать лет, и прекрасные слезы, о которых вы только что говорили, отойдут далеко… и так, мешая уголья… вы вдруг почувствуете себя одиноким. Одиночество, которое было свободой вчера, сегодня вас тяготит… О! сердце уже более не переполнено, грудь не расширяется! Наступает ночь, а вы думаете о том, что друзья изменяют и молодость уходит… и тихо перед вашими глазами, в вашем сердце восстают воспоминания детства… Семейный очаг!.. Вы снова видите вашего отца, который не был одинок, потому что около него ваша мать убаюкивала вас… И вот, вы начинаете понемногу думать, что семья есть вторая будущность человека, а что женщина – половина семьи.
– Одним словом, брак? – сказал Демальи, – к несчастию, брак для нас запрещен.
– Почему?
– Потому что мы не умеем быть мужьями. Человек, который проводит всю жизнь, строча на бумаге, есть человек, находящийся вне социального закона, вне брачных правил… Во-первых, безбрачие необходимо для мысли… А еще что? Родительские чувства?.. Колыбель?.. Дети?.. Но что такое дети? Часть вас самих, которая составляет вашу гордость, и продолжает ваш род, частичка вашего бессмертия, которое вы ласкаете на ваших коленях… нам жениться, милый мой, бесплодно! У нас есть нечто лучше: наши дети, это наши книги!
– Это производит менее шума, – сказал Буароже с улыбкой.
– По крайней мере, оставишь ты нам любовниц? – спросил де-Ремонвиль.
– Я хочу предложить один вопрос Демальи, – произнес один голос. – Какая любовница нам подходит?
– Глупая любовница, – сказал Франшемон.
– О, – сказал Демальи, – довольно и того, чтоб она не была умной женщиной.
– Любовница, которая бы не острила, – сказал Буароже, но таких нет более.
– Еще бывают любовницы в облаках.
– Лаура Петрарки!.. Это неудобно!
– А что вы думаете об обожающей любовнице?
– А! Как законная жена…
– Именно так… женщина, которая восхищается вашими книгами, которая занимается вашей репутацией, ласкает ваше самолюбие, которая знает вас наизусть и декламирует ваши произведения на коленях… словом, нечто вроде госпожи Альбани.
– Это должно быть очень скучно, быть божком… под конец.
– Я думаю! Альфиери умер от этого.
– Остается жанр Терезы Лавассер…
– И Альбертины Марат… фи! Только одна любовница хороша, – сказал Ремонвиль, – это женщина первобытная…
– Всего умнее, – сказал Франшемон, – знаете ли вы, что всего умнее? Берут какую-нибудь историческую женщину, какую-нибудь симпатичную статую, – я не говорю вам о госпоже де-Ментенон… Ставят ее в нишу, одевают как мадонну; и привыкая к ней… начинают ее обожать.
– Вы совершенно правы, Франшемон, – сказал Демальи, – это было бы всего умнее… Разве есть место человеку в писателе?.. Есть люди, приходящие на первое представление, на балкон, вы все знаете их. Женщина, открывающая ложи, кланяется им. Зала глядит на них. Это вы, Ремонвиль, и другие вам подобные. Вас там человек двенадцать; вы серьезны, бесстрастны; глядя на драму или фарс, вы не плачете, вы не смеетесь. Вы созданы из мрамора. Вы только слушаете и смотрите. На завтра в газете вы расскажете пьесу публике… Литератор на меня производить совершенно такое же впечатление; только пьеса, которую он смотрит и слушает – это его жизнь. Он анализирует себя, когда любит, а когда страдает, он опять анализирует… Он анатомирует свою душу… Знаете ли, как литератор привязывается к женщине? Как Верне к мачте корабля… чтобы изучать бурю… Мы живем только нашими книгами… Другие говорят: вот женщина! Мы говорим: вот роман! Обуреваемые нашими страстями, мы перечисляем их!.. Мы говорим о любви как другие; мы лжем, мы не любим. Наша голова, наша жизнь слушает биения нашего сердца. В поцелуе мы ищем новизны, в скандале – успеха, в слезах женщины – слез публики, в любви – удачное произведение… Говорю вам правду: мы не любим.
– Но что же, это очень жаль! – сказала Креси, вставая. Проходя по зале, Демальи продолжал:
– Любовь есть поэзия людей, которые не пишут стихов, мысль человека, который не думает, и роман человека, который не пишет… Это фантазия купца, делового или государственного человека. Но для человека мысли, что такое любовь?
– Сон! – сказал Ламперьер.
XXXVII
Демальи и Ремонвиль сидели вдвоем в ложе, облокотившись на перила. Они интересовались пьесой столько же, сколько интересовались ею музыканты в оркестре.
– Ты очень мил, что поддержал мне компанию, позволив себя потащить сюда, потому что…
Ремонвиль прервал себя, чтобы подавить зевок.
– И я также… – и Демальи тоже зевнул, улыбаясь. – Может быть потому, что я пишу пьесу, театр мне действует на нервы… Что ты скажешь, Ремонвиль, если мы пойдем покурить?..
– Да, теперь как раз время… Какая погребальная пьеса… Точно комедия в стихах… Идем курить?
– Сию минуту, – сказал Демальи, берясь за лорнетку. – Какая хорошенькая вышла на сцену; как ее зовут?
– А, это маленькая Марта… Ты ее не знаешь?
– Она очаровательна! – сказал Демальи.
– Очаровательна, – повторил Ремонвиль, – и не без таланта.
– Но, она кажется очень молодой?
– Да, она единственная ingénue в Париже, у которой нет сына в классе декламации.
– Какой красивый оттенок волос.
– Да, пепельного цвета… Ты любишь такие?.. Идем мы курить?
– Идем, – сказал Демальи не подымаясь. – Ты знаешь ее?
– О, очень мало… Впрочем, мы раскланиваемся.
– Кто у ней?..
– У ней… мать, мой милый; мать, желающая ее выдать замуж… Она добродетельна, как кажется… Креси каждый вечер все хорошеет… это факт… Смотри, она на нас навела лорнет… Где это она выучилась этим медленным, величественным движениям? Ба, она взяла их из «Альдобрандинской свадьбы», не правда ли?
