Иероним Ясинский - Расплата
Обуреваемая всеми этими мыслями, молодая женщина и не заметила, как её муж и Кривцова вошли в дачный садик, где, в центре единственной куртины, с поблёклыми цветами, возвышался столб с зеркальным шаром, и затем, пройдя темноватую залу нижнего этажа, уставленную соломенными стульями, поднялись по узенькой лестнице до балкона.
– Варенька! – крикнул Ракович.
Она вздрогнула и, встав, повернула голову к нему.
При виде Кривцовой маленький лоб её, выпуклый и испорченный оспой, вдруг побелел. Она стояла спиною к солнцу, во весь рост, стройная и почти массивная. На нижней части её круглого лица блуждала бледная улыбка, губы трепетали. Казалось, она употребляет огромные усилия воли, чтоб подавить своё гневное смущение.
Кривцова смотрела зло, и её улыбка была также некрасива. Но бледность была незаметна, благодаря розовому свету заката, прямо падавшему на неё. Руки были опущены, локти прижимались к телу, она дрожала.
Так прошло несколько мучительных секунд.
Ракович первый нарушил молчание, нежно толкнув Кривцову к жене и произнеся развязно:
– «Ах, подруженьки, как скучно»!.. Что ж вы… точно недовольны встречей… Ну, мало ли там что!.. Стоит ли! Будьте по-прежнему друзьями… Ну, мир, пожалуйста, мир!..
Его жена сделала шаг вперёд и медленно протянула подруге мягкую руку, с тонкими пальцами.
– Здравствуй, Катя! – сказала она.
– Здравствуй! – отвечала Кривцова, чуть прикасаясь к её руке. – Извини, что так неожиданно и, может быть, не вовремя… Но мне нужно… и я нарушу твоё мирное житьё небольшим разговором… Ведь, я для этого нарочно в Петербург приехала… Надеюсь, извинишь?
Та с некрасивой улыбкою, которою умеют оскорблять женщины, сказала:
– Вероятно, что-нибудь очень важное?.. Что ж делать… Поговорим… если недолго…
– Да… Очень недолго, – отвечала Кривцова. – Николай Петрович! Уйдите, пожалуйста…
Ракович пристально взглянул на неё, потом на жену. Глаза его засмеялись. Не сомневаясь, что ему удастся, во всяком случае, примирить подруг, он вышел.
Кривцова захлопнула за ним стеклянную дверь. Гвоздь, державший драпировку, выскочил, и парусина мягко опустилась до пола.
XIV– Говори, Катя, – произнесла молодая женщина.
Кривцова, руки которой нервно шевелились под тальмой, с трудом отвела глаза от её гладкого золотого кольца, взяла стул и села спиной к выходу.
– В сущности, – начала она, – я хотела сказать тебе всего несколько слов… Но сейчас раздумала… Нужно, чтоб всё было по справедливости… И потому речь моя теперь будет длиннее… Ты должна будешь её выслушать, ты у меня в долгу…
– В долгу?
– Конечно. Если б было иначе, мы не встретились бы так… – она неловко засмеялась, подыскивая выражение, – так сухо!.. Ведь мы были как сёстры… А теперь, Варенька, мы враги. Что поссорило нас? Коля. Ты отняла его у меня – и я тебя возненавидела. Зато и ты стала ненавидеть меня, потому что, разбивши мою жизнь, сделалась моим неоплатным должником… Ты каждую минуту должна ожидать, что я потребую от тебя отчёта и стану твоим судьёю… и что могу осудить тебя и покарать – с неумолимостью палача. Твоя ненависть, Варенька, ниже сортом, но она служит доказательством, что я говорю правду.
– Что же тебе нужно, Катя? – вскричала Варенька, пожимая плечами и делая рукой жест недоумения. – Положим, мы уж не друзья; это естественно в подобных случаях… Мы враги, потому что предмет нашей вражды – живой человек, которого нельзя же поделить, чтоб не было обидно ни тебе, ни мне… Но я совсем неповинна в твоём несчастье… Я полюбила Николю – и только…
– Я ещё не начинала говорить, Варенька, – с дрожью в голосе отвечала Кривцова, – и о том, что мне нужно, скажу после. Это было только предисловие – разъяснение на твой вопрос.
Она опять пошевелила руками под тальмой, причём послышался какой-то металлический стук, и, сделав над собой усилие, начала:
– Ещё бы! Никому не воспрещается любить!.. Это свободное чувство… Но ведь и убивать никому не запрещается… до поры, до времени…
– Ну, это разница! – живо заметила Ракович.
– Да, разница – вообще… – отвечала Кривцова, – но не в моём случае. Ты это сейчас увидишь, если не видела… Слушай… Мне нечего распространяться о том, как я его любила… Он тебе сам всё рассказал, потому что от тебя у него не было тайн… Я это знаю теперь… Я была его женой, и нам нужно было повенчаться… Он часто обещал мне это… Правда, при этом он развивал свою теорию личного наслаждения, которая исключала возможность брака… Но он развивал её, может быть, с целью заблаговременно приучить меня к своим будущим изменам… Может быть, он рассчитывал, что из меня выйдет ширма… Ужас положения так был велик, что я решилась бы выйти за него и на этом условии и пожертвовать любовью… А он между тем всё медлил и скрывал причину… Ты видала моего дядю?.. Это был дикарь в самом грубом смысле… Заметив, что я беременна, он прежде всего отколотил меня… и потом ежедневно пилил меня и попрекал… В нашей дикой, мелко чиновной, мещанской среде свободная любовь – преступление. Тут нельзя отрицать брака… Тут заплюют и сживут… Во мнении дяди я была последняя дрянь, которую можно было бить пинками… и говорить ей такие вещи, которых никогда не слышали твои дворянские уши, Варенька… Бежать было некуда! Всюду осмеяли бы, всюду оскорбили бы!.. И ведь он всё это знал. Знала и ты. Если ты честная, то не станешь от этого отказываться… Да, ты знала, Варенька, и даже простила ему… за меня!.. Ты не ответила на моё письмо… Я умоляла тебя приехать ко мне… повидаться… Самой отправиться к тебе мне было нельзя… Дядя отобрал от меня единственное приличное платье… А у меня, от моей тогдашней полноты, был такой смешной, позорный вид… О, я понимаю, почему ты не приехала и оставила письмо без ответа… В это время вы оба были в самом разгаре вашего воркования… Подожди, не перебивай, ты после скажешь, если это понадобится… До последнего дня я надеялась… и сносила мерзости дяди… Вдруг – вы исчезли… и бросили меня… Я осталась одна, оскорблённая, обманутая, без веры, без луча света…
Она остановилась и завистливым взглядом окинула Вареньку.
– Ты теперь belle femme [прекрасная женщина – фр.], Варенька, полная и красивая… Конечно, ты счастливо провела эти два года… Тебе, может быть, непонятно то, о чём говорю. На твои плечи не опускался ни чей кулак, никто не бил тебя по лицу… У тебя всегда была и лучезарная действительность, и лучезарные надежды…
Нахмурившись, она продолжала:
– Родился ребёнок… здоровый и сильный, с громким криком… Вот тут опять явилось что-то, что привязало меня к жизни, как она ни была мерзка… Однако, дядя продолжал своё… По городу распространились самые гнусные басни… Какая-то добрая душа, защищая Колю, предположила, что ребёнок у меня мог быть… мало ли от кого! К этому прибавили кое-что… И таким образом сочувствие, какое могло выпасть на мою долю, было убито… Ко мне стала шляться жидовка, Любка… Я скоро поняла, какая у неё профессия. А когда, в слезах и горе, я рассказала дяде о своей безвыходности… и унизилась до того, что валялась у него в ногах… унизилась для ребёнка! – прося пощадить меня и не обращаться как с собакой… он остервенился, с какой-то странной свирепостью, и опять избил меня… Тут у меня испортилась грудь… Я стала кормить ребёнка козьим молоком, которого он не переваривал. Мало-помалу, он так высох, что когда я купала его, ручки его казались ниточками… Варенька, он умер!
Она замолчала. Её глаза наполнились слезами, блеснувшими на солнце.
XV– Ты кончила? – спросила Ракович растроганным голосом.
– Нет, – отвечала Кривцова, – не кончила…
Она вынула платок и отёрла слёзы.
– Ещё не всё. Пожалуйста, не жалей меня!.. Это глупо… И странно… К тебе это не идёт… Да я и не затем это говорю… Лучше слушай! Заболел дядя… Он заболел параличом и неподвижно лежал на кровати целые недели и месяцы… Половина тела у него была холодная как у лягушки… он перестал говорить и объяснялся только глазами, которые странно блестели на мёртвом лице… Всё время я должна была ухаживать за ним… А за ним было трудно и противно ухаживать! Тут-то я обдумывала самые сложные планы мести… Конечно, месть назначалась не для дяди… Унизительно было бы мстить ему. Я хотела мстить Коле и тебе… Я знала, что у дяди есть двадцать тысяч… Они лежали в кожаных мешочках и газетных пакетах на дне большого комода… Я часто мечтала, что с этими деньгами я могла бы поехать хоть на край света и всюду отыскать вас и расквитаться с вами… Я ждала только смерти дяди, потому что не хотела быть воровкой, хоть и могла бы безнаказанно взять эти двадцать тысяч, а умирающего отправить в больницу… Но прежде чем мстить, надо было взвесить, насколько вы оба были виноваты… Кто больше и кто меньше… Когда дядя умер, этот вопрос с мучительной назойливостью стал преследовать меня… и однажды я пришла к заключению, что Коля совсем не виноват. Да, Варенька, он совсем не виноват! Это странный, милый человек, который может сделать подлость бессознательно, и на которого, строго говоря, нельзя сердиться… Я понимаю, почему его могут любить все… Коля может быть орудием в чьих угодно руках, и его можно легко подвинуть и на геройский подвиг, и на преступление… Нож, которым убивают, не виноват… Виноват человек… вот почему, Варенька, ты стала предметом моей особенной ненависти!.. Ты вдохновила Колю на подлое дело… Надеюсь, ты не станешь этого оспаривать… Ты заставила его бросить меня и, ценою моего горя и ценою жизни моего ребёнка, устроила себе счастливую обстановку… Варенька, неужели ты никогда в эти два года не чувствовала угрызений? Отвечай, Варенька!
