Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени
Софьинъ готовъ былъ разцаловать этого господина, который такъ въ пору подоспѣлъ къ нему на выручку и избавилъ отъ такого милаго собесѣдника. Онъ остался на томъ же мѣстѣ. Болѣзненно ныла растерзанная душа его; такія минуты уносятъ у человѣка десять лѣтъ жизни!..
Въ швейцарской раздался дружный хохотъ. Съ шумомъ ввалились въ залу нѣсколько молодыхъ людей; впереди ихъ выступалъ Племянничковъ съ смѣющимся лицомъ и съ самыми гулливыми манерами. Вся эта ватага направилась къ комнатѣ, гдѣ былъ Софьинъ. Шагъ черезъ порогъ и веселая физіономія Племянничкова сдѣлалась серьезною и важною; онъ слегка поклонился и круто поворотилъ назадъ. Софьинъ вздохнулъ глубоко-глубоко… Медленно присѣлъ онъ къ столу, заваленному газетами, еще медленнѣй протянулъ руку и машинально захватилъ вмѣстѣ Constitutionel и Русскій Инвалидъ. Пробѣжавъ глазами первый, онъ продолжалъ читать послѣдній, и казалось, остановилъ особенное вниманіе на извѣстіи объ отъѣзжающихъ.
Такъ прошло болѣе часа, и никто не подошелъ къ Софьину, никто не сказалъ ему даже оффиціальнаго привѣта. Всякій, заглянувъ въ газетную, повертывался и уходилъ прочь. Въ самой залѣ какъ будто пролетѣлъ тихій ангелъ…
Вдругъ въ той же залѣ послышался громкій голосъ Небѣды: "Гдѣ? не можетъ быть!" и въ туже минуту Онисимъ Сергеевичъ сталъ лицомъ къ лицу съ Софьинымъ.
– Что вы тутъ дѣлаете? сказалъ Небѣда.
– Читаю.
– Читаю, – въ Клубь ходитъ не за тѣмъ, чтобъ читать, а время проводить пріятно.
– Я и провожу его пріятно.
– Хороша пріятность! За книгами-то? Я только и читаю ихъ, что на сонъ грядущій. Удивительное дѣйствіе производитъ; что твои порошокъ сонный. Пойдемте-ка въ залу!
– Я ужь тамъ былъ.
– Да чтожь букою-то сидѣть?
– У всякаго своя манера, Онисимъ Сергеевичъ.
– Это не ваша манера, позвольте наконецъ сказать вамъ. Вы хандрите, вотъ и все! Да полно! Плюньте на всѣхъ и на вся. Я вамъ сказалъ, что все переверну, ну и переверну. Дайте лишь срокъ.
– Много хлопотъ будетъ, Онисимъ Сергеевичъ. Общественное мнѣніе – не кукла, которую ребенокъ то одѣваетъ, то раздѣваетъ по произволу. Не въ досаду вамъ, Онисимъ Сергеевичъ, скажу; тяжела жертва, которую я принесъ вашему спокойствію!..
– Чтожь это? Вы раскаеваетесь?
– Это чувство мнѣ недоступно. Раскаяніе есть слѣдствіе необдуманности; а на что я рѣшился разъ, тому и быть такъ, что бы ни вышло изъ того. Если промахнусь, выбраню себя, приму это за урокъ на будущее время и дѣло съ концомъ.
– Да что васъ обидѣли тутъ что ли?
– Нисколько. Всѣ держали себя, какъ должно.
– Нѣтъ, видно, не какъ должно! Да вотъ я сейчасъ разузнаю.
И проворно повернувшись, Небѣда изчезъ изъ газетной. Софьинъ вскочилъ чтобъ удержать его, даже крикнулъ ему вслѣдъ: но Небѣда, не оборачиваясь, махнулъ головой съ видомъ рѣшительнымъ, и оставилъ Софьина посреди комнаты съ протянутыми впередъ руками.
Первымъ, на кого обрушился Небѣда, былъ тотъ господинъ язвительнаго свойства, который вызывался проучить Софьина. Къ несчастію своему, этотъ храбрецъ не поудержался, и повторилъ нѣсколько словъ въ духѣ прежней своей реплики. Небѣда ринулся на него, какъ коршунъ на цыпленка, и въ пухъ разщипалъ его, не стѣсняясь ни въ выраженіяхъ, ни въ громогласіи. Досталось и Трухтубарову и Ерихонскому и Тошнину, досталось всѣмъ, кто имѣлъ неосторожность подойти въ эту пору къ кружку, образовавшемуся около Небѣды. Голосъ его раздавался во всѣхъ сосѣднихъ комнатахъ, и даже оффиціанты высунули изъ буфетной свои осклабленныя физіономіи.
Софьянъ слышалъ все до единаго слова. Блѣдный, встревоженный онъ твердыми шагами вошелъ въ залу и взявъ за руку Небѣду, сказалъ окружавшей его толпѣ:
– Я очень сожалѣю, господа, что появленіе мое здѣсь сдѣлалось поводомъ къ раздору между вами. Уступаю всѣмъ безвозмездное право перецѣнивать и бранить меня, сколько угодно: но объ одномъ прошу, – не обижайтесь горячимъ словомъ Онисима Сергеича, и еще, – если станете судить меня, то забудьте одно имя, уваженіе къ которому вы должны имѣть всѣ, какъ люди благородные. Прощайте, господа; говорю, прощайте, а не до свиданія!
И пожавъ руку Небѣды, Софьинъ шибко пошелъ вонъ изъ Клуба. Но въ дверяхъ чуть не столкнулся онъ съ Пустовцевымъ: отступивъ другъ отъ друга, они остановились на одно мгновеніе. Софьинъ посторонился, и Пустовцевъ, взбивая лохматые волосы, вошелъ въ залу, небрежно переваливаясь съ ноги на ногу.
И долго потомъ досужіе языки теребили честь, имя и каждое слово Софьина, и долго еще служилъ онъ предметомъ насмѣшекъ и язвительныхъ порицаній. Пульки окончательно разстроились, что также подало поводъ записнымъ игрокамъ побранить Софьина за его неумѣстное появленіе.
А что же Софьинъ?.. О, не приведи Богъ никого быть на его мѣстѣ!.. Свѣтъ-инквизиторъ жесточе и изобрѣтательнѣй изверга Торквемады истерзалъ, измучилъ свою жертву!..
Вотъ ужь болѣе недѣли, какъ опущены сторы у оконъ квартиры Софьина; болѣе недѣли, какъ никто не потревожилъ подъѣзднаго колокольчика, да и самого жильца не видать что-то нигдѣ. Особы, которыя имѣютъ страшную охоту все выпытывать да вывѣдывать, начали уже безпокоиться, и нѣкоторыя даже рисковали подсылать горничныхъ и лакеевъ поразвѣдать немножко, хоть бы и окольнымъ путемъ, какъ-дескать, что и почему? Спрашивали наконецъ и Небѣду, но и отъ него ничего не узнали: однихъ Онисимъ Сергеевичъ вовсе не удостоивалъ отвѣтомъ, другіе услышали отъ него только какое-то бормотанье подъ носъ, а инымъ онъ просто говорилъ; "убирайтесь, пожалуста!" – и только. Самъ авторъ не знаетъ, какъ доложить читателямъ о томъ, что намѣренъ предпринять Софьинъ. Одно только удалось намъ подмѣтить, что на другой день, послѣ клубской исторіи, онъ посылалъ Никиту въ Казначейство, и потомъ черезъ часъ на почту съ какимъ-то пакетомъ. Встрѣтившійся съ Никитою поваръ Трухтубаровыхь, состоявшій съ нимъ въ дружескихъ связяхъ и родной братъ Кици – предмета нѣжной страсти его, полюбопытствовалъ было узнать адресъ на пакетѣ, но Никита отвѣчалъ только: "не утруждайтесь, Михайла Кирилычъ, ни льзя-сь. Посылаемъ въ американскія земли, чтобъ клубники оттуда прислали-съ. Катеринѣ Кириловнѣ наше глубочайшее-съ." Вотъ и всѣ свѣдѣнія о Софьинѣ; больше ни имѣется. По уваженію таковыхъ обстоятельствъ, мы по неволѣ должны оставить на время Софьина, и заняться другими дѣйствующими лицами нашего разсказа.
Онисимъ Сергеевичъ напрасно такъ много безпокоился о здоровьѣ своей Marie. Докторъ изъ своихъ лишь видовъ и для того, чтобъ придать болѣе цѣнности своему искуству, навязалъ паціенткѣ своей опасную болѣзнь, а въ сущности, это было не болѣе, какъ нервическое раздраженіе. Дня три Marie пролежала въ постели, да и то лишь потому, что такъ предписалъ докторъ, и что ей не непріятно было видѣть себя предметомъ особенной заботливости и предупредительнаго ухаживанья всего семейства. Къ тому жь она смекнула, что болѣзнь эта очень кстати избавляла ее отъ разныхъ домашнихъ сценъ, которыя иначе неизбежно послѣдовала бы по горячимъ слѣдамъ извѣстнаго произшествія. Подъ теплымъ одѣяломъ, ни кѣмъ небезпокоимая, Marie могла свободно давать волю разнымъ думамъ, соображеніямъ и дѣвическимъ мечтаніямъ. Самолюбіе начинало напѣвать ей, что въ сценѣ, произшедшей между Пустовцевымъ и Софьинымъ, она была лицо немаловажное, что ей даже позавидовать можно, потому что произшествія такого рода бываютъ лишь изъ-за такихъ, которыя стоятъ далеко выше прочихъ смертныхъ, что въ Петербургѣ, какъ проговорилась однажды Соломонида Егоровна, почти всякій день случаются такія исторіи, нисколько впрочемъ не роняющія репутацій прекраснаго пола, а напротивъ дающія счастливицамъ громкое названіе львицъ. Мало-по-малу Marie начала считать себя героиней какого-то романа. Разсужденія и тайныя внушенія Пустовцева и тутъ дѣлали свое дѣло: стоило только прибѣгнуть къ памяти, чтобъ найти ловкіе софизмы, которыми Пустовцевъ умѣлъ убаюкивать крикливый голосъ совѣсти и оправдывать всякую неосторожность своей жертвы, увлекая ее къ чему-то болѣе страшному. Дерзкія выходки его противъ человѣка, ничѣмъ его не оскорбившаго, уступали въ воображеніи Marie бойкой рѣшимости и отвагѣ его, которыя всегда имѣютъ особенную прелесть въ глазахъ молодежи. Зоркая наблюдательность Софьина часъ отъ часу становилась противною самолюбію Marie, и подъ конецъ своей импровизированной болѣзни, она сама уже готова была мстить докучливому аргусу злой насмѣшкой и кровавымъ упрекомъ. Она находила въ отвагѣ своего поклонника рѣшительное доказательство глубокой привязанности къ себѣ, и съ нетерпѣніемъ ожидала позволенія выйти изъ своего лазарета, чтобы приступить къ развязкѣ произшествія, такъ взволновавшаго ея умъ юный и заставившаго сильнѣе биться неопытное сердце. Одно безпокоило Marie, – это гнѣвъ отца и недовольство его Пустовцевымъ на первыхъ порахъ. Она ни могла не слышать нареканій и угрозъ, которыми Онисимъ Сергеичъ щедро осыпалъ этого губернскаго льва; она не безъ трепета взглядывала на отца, когда онъ, суровый и задумчивый, входилъ въ ея комнату, и ежеминутно ожидала разсказа о какой либо болѣе или менѣе непріятной встрѣчѣ с ъПустовцевымъ. Хоть ей и хорошо была извѣстна нерѣшительность отца и любовь его къ н ей: но все таки она опасалась его мгновенныхъ вспышекъ, отъ которыхъ значительно могла пострадать желаемая развязка героически начатаго ею романа.
