Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени
Софьина уже не было въ залѣ. Онъ ретировался, не желая быть свидѣтелемъ развязки этого произшествія.
На другой день рано, только что Софьинъ пробудился съ безпокойнаго сна, ему подали пакетъ, запечатанный, какъ замѣтно, съ торопливой поспѣшностью.
– Отъ Небѣдов-съ, сказалъ Никита.
Софьинъ открылъ посылку. Это былъ третій томъ какого-то французскаго романа; ясно, что его прислали не для чтенія. Софьинъ проворно пересмотрѣлъ книгу, даже встряхнулъ ее, держа за крышки, но ничего не выпало. Онъ началъ переворачивать по одиночкѣ каждый листъ, и на одномъ изъ нихъ увидѣлъ слова, два раза подчеркнутыя карандашомъ: ayez pitié de moi et ne me perdez pas! Онъ остановился надъ этимъ воплемъ юной, испуганной души и задумался.
Тяжело было его положеніе! Онъ понесъ оскорбленіе смываемое только кровью; онъ видѣлъ себя жертвою страшнаго предразсудка, отступить отъ котораго значило бы пойти противъ свѣта, – а свѣтъ никогда не прощаетъ нарушенія своенравныхъ своихъ законовъ; онъ хорошо зналъ, что во всякомъ случаѣ долженъ стать притчей толпы и подвергнуть доброе и честное имя свои толкамъ и пересудамъ, что какъ ни поступилъ бы онъ въ настоящемъ случаѣ, все найдутся люди, которые заговорятъ, и завопятъ противъ него. Не могъ не видѣть онъ и того, что, послѣдовавъ общему предразсудку, онъ рискуетъ сдѣлаться преступникомъ закона, который въ этомъ пунктѣ, виляя направо и налѣво, является безсильнымъ и жалкимъ противникомъ общественнаго мнѣнія и бьетъ уже лежачаго. Но при всемъ томъ онъ чувствовалъ, что требуемый свѣтомъ исходъ этого произшествія страшно убьетъ еще незапятнанное имя юнаго созданія, броситъ его въ омутъ сплетней, клеветы и злословія, что рады будутъ люди забросать грязью прекрасный цвѣтокъ, Только что поднявшійся отъ земли, что, произвольно избравъ себя хранителемъ душевнаго эдема неопытной дѣвушки, онъ тѣмъ же самымъ пламеннымъ оружіемъ, которымъ поклялся охранять, поразитъ ее смертельнымъ ударомъ, что безсовѣстный противникъ его готовъ будетъ во всякомъ случаѣ воскурить ѳиміамъ своему тщеславію, не щадя никого и ничего. Все это путалось и мѣшалось въ головѣ Софьина; наморщивъ лобъ, онъ долго сидѣлъ и думалъ, наконецъ рѣшился…
– Здравствуйте, батюшка Владиміръ Петровичъ! раздались надъ самымъ его ухомъ.
Софьинъ вздрогнулъ. Передъ нимъ стоялъ Небѣда, съ протянутой рукой; видно было, что старикъ сильно разстроенъ.
Софьинъ медленно поднялся и пожалъ руку гостя, извиняясь, что онъ засталъ его такимъ неряхой.
– Что тутъ толковать? Дѣло утреннее. Я бы и самъ теперь… того… да вотъ видите… энтого… какъ ваше здоровье?…
Видно опять было, что старикъ никакъ не могъ приступить къ дѣлу, по которому пріѣхалъ такъ рано. Не дожидаясь отвѣта, онъ началъ ходить по залѣ, потирая себѣ лобъ и кряхтя какъ-то особенно. По привычкѣ держать себя немного на бокъ, Небѣда теперь почти совсѣмъ перегнулся на лѣвую сторону и по временамъ взглядывалъ изподлобья на Софьина, который подъ вліяніемъ недавно передуманнаго имъ еще не собрался съ мыслями и стоялъ у стола, опустивъ голову.
– Славная нынче погода, сказалъ Небѣда – и совралъ: погода была вовсе не славная, а такъ, ни то ни сё; извѣстно, какъ бываетъ осенью.
Софьинъ машинально поглядѣлъ въ окно и не сказалъ ни слова.
– Вы, видно, никуда не располагаете сегодня? опять заговорилъ Небѣда.
Софьинъ поглядѣлъ на него и опять не сказалъ ни слова.
– Правда, продолжалъ Небѣда, оно и рано еще… можетъ быть… И не докончивъ рѣчи, Небѣда прибавилъ шагу, и сталъ почти бѣгомъ ходить изъ угла въ уголъ.
– Жена моя велѣла вамъ кланяться, сказалъ онъ скороговоркой, не глядя на Софьина.
Софьинъ улыбнулся.
– И дѣти тожь.
– Онисимъ Сергенчъ! сказалъ наконецъ Софьинъ. Вы, какъ вижу, въ затруднительномъ положеніи.
– Да въ такомъ, батюшка, затруднительномъ, что лихому татарину не пожелалъ бы.
– Вы пожаловали ко мнѣ не за тѣмъ такъ рано, чтобъ узнать о моемъ здоровьѣ, чтобъ сказать, какова на дворѣ погода, или чтобъ передать мнѣ поклонъ отъ Соломониды Егоровны.
– Я и самъ знаю, что не за тѣмъ, да чортъ его знаетъ, какъ приступить къ дѣлу-то.
– Просто, Онисимъ Сергевичъ, говорите мнѣ все, что у васъ на душѣ.
– Эхъ, сказалъ старикъ, брякнувшись въ кресло всемъ корпусомъ, – на душѣ! Мало ли что у меня на душѣ! Да языкъ-то проклятый не ворочается.
– Ну, такъ я пособлю вамъ, сказалъ Софьинъ, усаживаясь противъ него.
– Пособите, батюшка, пожалуста, пособите.
– Вамъ угодно узнать отъ меня причину вчерашняго обморока Марьи Онисимовны.
– Не то!..
– Можетъ быть, потребовать объясненій, почему я вслѣдъ за тѣмъ убрался такъ скоро отъ Клюкенгутовъ?
– Опять не то!
– Такъ чтожь такое?
– А вотъ что: Maria больна.
– Больна?!..
– Да, больна, и чѣмъ это кончится, не знаю. Я оставилъ дома доктора; говоритъ что у ней какая-то тамъ нервная чтоль горячка. И березовка не помогаетъ.
– Боже мой!
– Чего тутъ – Боже мой! Она все бредитъ какою-то дуэлью; твердитъ о васъ да о Пустовцевѣ, вотъ я пріѣхалъ къ вамъ!
– Что же вамъ угодно отъ меня?
– Эхъ, какіе вы, право, Владиміръ Петровичъ! Я жь говорю съ вами, какъ съ человѣкомъ умнымъ и разсудительнымъ. Вы вѣдь не чета тому вѣтрогону.
– Кому это?
– Извѣстно кому, – Пустовцеву.
– Давно ли вы такого объ немъ мнѣнія?..
– Всегда такъ объ немъ думалъ.
– Послѣ этого я васъ не понимаю!
– Диковина, коли я самъ себя не понимаю.
– Скажитежь, пожалуста, Онисимъ Сергеичь… или нѣтъ, ужь лучше помолчу.
– Чего тутъ молчать, коли дѣло само за себя говоритъ? Я дуракъ – вотъ и все! Ну, да вотъ какъ женитесь, батюшка, такъ узнаете, что значитъ жена-баба.
– Все таки я не понимаю васъ, Онисимъ Сергеевичъ.
– А я такъ понимаю васъ. Вы поссорилась съ Пустовцевымъ, наговорили ему дерзостей, впутали сюда Машу, да еще того… и на дуэль его вызываете.
– Кто я? Богъ съ вами! Чтобъ я сталъ ронять себя, говоря Пустовцеву дерзости! Чтобъ я осмѣлился шутить репутаціей дѣвушки! Нѣтъ, Онимимъ Сергвичъ, вы, значитъ, худо меня знаете.
– Да помилуйте, батюшка! Вчера самъ же онъ разсказывалъ всѣмъ у Клюненгутовъ, что Маша вить не выдержала грубостей и колкостей, какія вы отпускали тамъ на его счетъ, да и ее мимоходомъ вишь задѣвали….
– Га, коль скоро такъ….
– То что же?
– Позвольте умолчать объ этомъ. Вы увидите…
– Нѣтъ, не увижу! сказалъ Небѣда, быстро поднявшись съ кресла; онъ былъ блѣденъ, глаза его горѣли, губы дрожаѵли. – Не увижу, батюшка Владиміръ Петровичъ! Первый непріязненный шагъ вашъ къ Пустовцеву убьетъ меня старика. Я видѣлъ и вижу только мою Машу… Я пришелъ къ вамъ, не какъ примиритель, и, какъ отецъ!.. Чего вы хотите? Драться? Но взяли ли вы въ толкъ то, что между вами двумя будетъ стоять глупая, несчастная дѣвушка? Пули ваши, можетъ быть, не коснутся ни одного изъ васъ, а можетъ только оцарапаютъ праваго или виноватаго: но обѣ они вопьются въ честное имя дѣвушки, и пропала она на вѣки вѣчныя! Владиміръ Петровичъ! Я вѣдь….. я…
Онъ еще хотѣлъ что-то сказать, но волненіе было такъ сильно, что онъ долженъ былъ ухватиться за горло. Оправившись нѣсколько, Небѣда вскрикнулъ: Эй, кто тамъ? Воды дай, болванъ!
– Успокойтесь, Онисимъ Сергеевичъ! сказалъ Софьинъ, усадивъ его въ кресло, – успокойтесь и будемъ говорить хладнокровнѣй.
– Будемъ, пожалуй, почемужь, – отвѣчалъ Небѣда, проглотивъ стаканъ воды,
– Вамъ худо передали дѣло.
– Да кой чертъ разобралъ бы въ этой кутерьмѣ что нибудь похожее на правду! Послѣ бѣгства вашего отъ Клюкенгутовъ поднялась такая, батюшка, катавасія, что святыхъ вонъ выноси. Мошенникъ Пустовцевъ, только ухмылялся да подсмѣивался; ну, да постой, доберусь я до него! Барыни, какъ трещотки, ударили тревогу, а васъ чуть не произвели въ атаманы разбойниковъ ей-богу, правда!
– Теперь видите, Онисимъ Сергеичъ, каково мое положеніе?
– Плохо, нечего сказать.
– Не стану передавать вамъ тѣхъ оскорбленій, какими надѣлилъ меня Пустовцевъ, пусть умрутъ онѣ въ душѣ моей. Богомъ свидѣтельствуюсь, что я получилъ ихъ незаслуженно! Вина моя лишь въ томъ, что съ нѣкотораго времени я зорко слѣжу за всѣми поступками этого негодяя, что я мѣшаю ему запутывать вашу дочь въ сѣти, которыхъ вы не видите, или видѣть не хотите.
– Э, да когда мнѣ!
– Ахъ, Онисимъ Сергеичь! Не вамъ бы это говорить, не мнѣ бы слышать! Можетъ ли отецъ извиняться въ такихъ важныхъ случаяхъ недосугомъ?
– А не можетъ, ей-богу, не можетъ! Да вы, Владиміръ Петровичъ, хорошенько, хорошенько меня – стараго дурака!
– Отношенія, Пустовцева къ вашей дочери слишкомъ… наглядны: они шепчутся вдали отъ васъ и отъ всѣхъ; они на публичныхъ гуляньяхъ ходятъ рука объ руку.
