Жорж Санд - Спиридион

Решился я на это не без тайного страха; однако следует признать, что к страху примешивалось жгучее, радостное любопытство. Итак, волнение, владевшее мною, было скорее приятным, нежели мучительным; под своды святилища я вступил, так глубоко погруженный в свои чувства, что даже не подумал попросить разрешения у настоятеля. Между тем получить такое разрешение было, как ты сам понимаешь, Анжель, трудно, а то и вовсе невозможно; мне неизвестен ни один монах, который имел бы достаточно мужества, чтобы его испросить, или достаточно ловкости, чтобы его выпросить.

Что же касается меня, то я о необходимости получить разрешение даже не вспомнил. Борьба между жаждой познания и косностью веры, разворачивавшаяся в моей душе, была для меня в тысячу раз важнее любого спора с людьми. В тот день я, как это многократно случалось со мною на протяжении всей жизни, ясно ощутил, что мне нет никакого дела до внешнего мира и что единственное существо, способное меня устрашить, – это я сам.

Я мог бы, отперев дверь с помощью какой-нибудь отмычки, ночью, тайком проникнуть в кабинет, где хранились еретические сочинения, взять нужные мне книги и унести их в свою келью. Однако подобная осторожность, подобная скрытность претили моей натуре. Я вошел в залу капитула среди бела дня, ровно в полдень; уверенным шагом я пересек ее, нимало не заботясь о том, не идет ли кто-нибудь за мной по пятам. Я направился прямиком к двери… роковой двери, на которой судьба вывела для меня слова Данте: «Per me si va nell’eterno dolore». [10]

Я толкнул эту дверь с такой решительностью, с такой силой, что она отворилась, хотя была надежно заперта на замок. Я переступил порог и тотчас замер от изумления: в библиотеке кто-то был, и этот кто-то не пошевелился при моем появлении, не заметил грохота, с которым я открыл дверь, и даже не поднял на меня глаз. Однажды я уже видел его и не спутал бы ни с каким другим существом. Он сидел перед высоким стрельчатым окном, и солнце обнимало своими горячими лучами его светлые кудри; казалось, он полностью погружен в чтение. Полминуты я стоял неподвижно и любовался им, а затем бросился вперед, чтобы пасть на колени, однако кресло, где он сидел, уже опустело: видение растворилось в солнечном блеске.

Я был так потрясен, что в тот день даже не притронулся к книгам. Я подождал несколько мгновений, хотя и не льстил себя надеждой, что Дух явится вновь; тем не менее его мимолетное присутствие воодушевило и укрепило меня. Я ждал, ибо думал, что, если моя дерзость ему не по нраву, он известит меня об этом посредством какого-нибудь нового чуда; однако ничего необычного не произошло; в библиотеке царило такое спокойствие, что на мгновение я даже усомнился в том, что в самом деле видел призрак, и счел его плодом своего воображения. Назавтра я возвратился в библиотеку, нисколько не тревожась о том, что могли подумать монахи, обнаружив сломанный замок и отпертую дверь. Зала была пустынна и тиха; дверь в библиотеку, которую я давеча закрыл на задвижку, оставалась в том же самом положении, и было не похоже, чтобы кто-нибудь заметил мой проступок. Итак, я совершенно беспрепятственно проник в библиотеку, прикрыл за собою дверь изнутри и начал изучать корешки книг, толпившихся перед моим взором. Первым мне бросился в глаза том Абеляра, однако не успел я прочесть и нескольких страниц, как раздался звон колокола, созывавший на молитву, и, как бы ни претила мне необходимость действовать тайком, подобно преступнику, я решил спрятать драгоценную книгу под сутаной и унести с собой в келью. Ведь доступ в залу капитула был мне открыт всего один час в сутки, а утолить снедавшую меня жажду за столь короткое время я не мог. Я стал искать способы беспрепятственно продолжать чтение и решился действовать осмотрительно. Быть может, согласись я пойти на поклон к настоятелю и унизиться до просьб, я добился бы своего. Для этого, однако, я был чересчур горд; мне пришлось бы убеждать настоятеля в том, что, движимый неколебимой верой, я ощущаю страстное желание разбивать доводы еретиков и доказывать их несостоятельность. Меж тем это было бы ложью. Мною двигало желание познать истину; католическая наука больше не могла меня удовлетворить, и я стремился расширить круг изучаемых сочинений не ради торжества религии, а из любви к науке.

Я жадно проглотил творения Абеляра, изучил то, что дошло до нас от сочинений Арнольда Брешианского, Петра Вальда и других прославленных еретиков XII и XIII веков. Убеждения этих знаменитых людей, которые хотя бы отчасти взяли под защиту свободу выбора и права разума, так отвечали тогдашним потребностям моей души, что я зашел гораздо дальше, чем ожидал. Ум мой вступил в новую фазу, и, несмотря на все муки, какие я претерпел в ходе своего развития, несмотря на мой бесславный конец, я убежден, что поступил правильно. Да, Анжель, какие бы суровые испытания ни подстерегали нас на пути к истине, мы обязаны искать ее неустанно; лучше ослепнуть, глядя на солнце, нежели оставаться зрячим, не видя ничего, кроме земли, и пряча глаза от сияющего света. Итак, из весьма образованного католического богослова я превратился в пламенного еретика, тем менее склонного примиряться с учением римско-католической церкви, что, подобно Абеляру и прочим моим учителям, я был совершенно искренне и глубоко убежден в чистоте моей веры. В глубине души я не сомневался в своем праве и даже в своей обязанности верить только в то, что кажется мне понятным и полезным. Я был уверен, что взгляд этих философов на богодухновенность Платона и святость великих языческих философов, предшественников Христа, совершенно точно соответствует тем представлениям, какие христианин должен иметь о доброте, справедливости и величии Господа. Я сурово осуждал священнослужителей эпохи Абеляра и полагал, что на Санском соборе дух Господень пребывал не с гонителями, а с гонимыми. Если в мыслях своих я еще не ниспроверг в ту пору все здание католической религии, то лишь потому, что по природной уступчивости допускал: Церковь могла заблуждаться, наследники же сбившихся с пути прелатов не отказываются от заблуждений предшественников по причине покорности и осторожности, продиктованных соображениями сугубо человеческими и политическими. Я говорил себе, что на месте папы также отказался бы от мысли публично оправдать Абеляра и его школу, однако я был уверен, что не стал бы запрещать знакомство с их сочинениями и укрыл бы расположение к ним под покровом терпимости. Участь моя, впрочем, была достойна сожаления, ибо я подрывал авторитет Церкви, не помышляя о расставании с нею. Я стремился разрушить здание, на которое можно нападать только снаружи; я между тем находился внутри, и обломки накрыли бы меня с головой. Подобные удивительные противоречия нередко бывают присущи людям искренним и во всех прочих отношениях вполне рассудительным. Привычная неприязнь к протестантской церкви, привычная же, инстинктивная привязанность к церкви римско-католической заставляют таких людей хранить верность колыбели, в которой они взросли, тогда как неодолимое притяжение истины и потребность в независимости и справедливости влекут их из этой колыбели, давно уже сделавшейся тесной и неуютной, в иные края. Пытаясь разобраться в своих противоречивых ощущениях, я не замечал главного. Главное же заключалось в том, что я перестал быть католиком. Поверив, что еретики лишь усовершенствовали католическое учение, я стал поклоняться им с величайшим усердием; я так искренне восхищался их величием, так живо сочувствовал их несчастьям, что проникся к ним почтением едва ли не большим, чем к отцам церкви. Ведь отцы церкви безраздельно владели моей душою в прошлом, а теперь я нуждался в новых друзьях.

Сказать, что от Абеляра я перешел к Виклифу, от Виклифа к Яну Гусу, от Яна Гуса к Лютеру, а от Лютера к скептицизму, значит изложить историю человеческого ума на протяжении предшествующих столетий, ибо в своем умственном развитии я прошел, не пропустив ни одной, все стадии, какие переживало человечество. Этого требовала логика моего становления; однако, познакомившись с протестантизмом, я не мог уже вернуться назад. Вера моя в откровение пошатнулась; религия приняла форму сугубо философическую; я обратился к древним мыслителям, к учениям Пифагора и Зороастра, Конфуция и Эпикура, Платона и Эпиктета, одним словом, всех тех, кто еще до Иисуса Христа страстно желал разгадать тайну происхождения и предназначения рода человеческого.

В уме, предающемся занятиям спокойным и размеренным, в душе, которая ничем не связана с людским обществом и, ведя жизнь однообразную и лишенную событий, впитывает каплю за каплей жизнь небесную из источника вечно полного и вечно прозрачного, – в таком уме и в такой душе интеллектуальные превращения свершаются незаметно, так что невозможно отделить одну фазу от другой. Ты, милый мой Анжель, был когда-то малым ребенком и, взрослея постепенно, день за днем, незаметно для самого себя, сделался сначала отроком, а потом юношей; точно так же я сделался из католика реформатом, а из реформата философом.