Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени
– Да перестань, ради Бога, орать! сказалъ Бѣляковъ съ досадой, бросивъ ножичекъ, который онъ ужь успѣлъ сломать.
– И что, не нравится? отвѣчалъ Племянничковъ, сбрасывая съ себя импровизированный плащъ. Извольте, дяденька, (у него всѣ были дяденьки, хоть иному дяденькѣ онъ самъ годился бы въ дѣдушки) я замолчу, но только ей-богу скучно; я отъ того и распѣлся, что скучно. Тоска да и полно.
Бѣликовъ вздохнулъ почтя со стономъ.
– Дяденька, а, дяденька! приставалъ Племянничковъ, засматривая въ глаза своему пріятелю.
– Ну, что? отрывисто сказалъ Бѣликовъ.
– У, что! нельзя было понѣжнѣй да поласковей?
– Чтожь тебѣ нужно?
– Ты былъ нынче у Софьина!
– Былъ, протяжно отвѣчалъ Бѣликовъ.
– Ну, коли пошло на скуку да вздохи, то пойдемъ опять къ нему.
– Пожалуй, пойдемъ.
И вотъ уже знакомцы наши сбираются брать приступомъ высокое крыльцо квартиры Софьина. Племянничковъ, сейчасъ окончившій какой-то разсказъ, толкнулъ ногой, безъ всякой впрочемъ надобности, лежавшую близь крыльца старую дворняшку, которая, флегматически взглянувъ на повѣсу и поворчавъ немного, спокойно расположилась на томъ же мѣстѣ.
– Баринъ доѵа? спросилъ Бѣликовъ дворника, который, распяливъ на вѣшалкѣ какое-то пальто, преусердно колотилъ его обшарпаннымъ вѣникомъ.
– Кто – баринъ? Дома-съ, пожалуйте. Они, надо быть, въ кабинетѣ.
– А что онъ дѣлаетъ? спросилъ Племянничковъ, всходя на лѣстницу.
– Ничего-съ; мыслями занимаются, – отвѣчалъ находчивый слуга, поплевывая на ладонь, чтобъ вытереть воротникъ страдавшаго пальто.
Квартира занимаемая Софьинымъ, была изъ лучшихъ въ городѣ. Не богато, но со вкусомъ меблированная, она, по расположенію комнатъ, представляла всѣ удобства, какія нужны человѣку семейному: но болѣзненно сжалось бы сердце у всякаго, кто заглянулъ бы сюда. Снятыя портьеры и занавѣси валялись на полу въ одной кучѣ и шолковыми кистями ихъ забавлялась, прыгая, маленькая собачка, фаворитка дома; между мебелью, разставленной какъ попало и покрытой густымъ слоемъ пыли, лежали скомканные ковры; въ углу прислонилось богатое кресло съ переломленной ногой; на бархатномъ табуретѣ лежали куски матоваго стекла разбитой лампы, и сиротѣющій рояль сдвинутъ былъ почти на средину комнаты, къ паркету которой, какъ видно, нѣсколько дней не прикасалась щетка полотера. На козеткѣ, прислоненной къ стѣнѣ, навалены были груды бѣлья; окна уставлены банками, пузырьками съ заплеснѣвшей микстурой и щегольскими коробочками для порошковъ – и все это въ той гостиной, гдѣ незадолго передъ тѣмъ все являлось такъ стройнымъ, такъ свѣтлымъ, такъ изящнымъ… Обширная зала была совершенно пуста; богатая въ тяжелыхъ рамахъ картина, свѣсившись бокомъ, моталась на одномъ крюкѣ, вырвавъ другой изъ стѣны вмѣстѣ съ штукатуркой; большія зеркала, еще закрытыя бѣлыми, но уже запыленными скатертями, показывали, что тутъ весьма недавно разыгранъ былъ послѣдній актъ той драмы, которую зовутъ жизнію человѣческой… Нѣсколько стульевъ, небольшой столикъ съ графиномъ воды, пробка отъ котораго валялась на полу, закапанномъ воскомъ, два-три вазона съ какими-то поблекшими растѣніями – вотъ все убранство той залы, гдѣ за нѣсколько дней предъ симъ витало счастье и довольство, раздавались обворожительныя звуки рояля, одушевляемаго чьими-то перстами и останавливавшіе подъ окнами цѣлыя толпы прохожихъ. А въ другія комнаты еще тяжелѣе, еще грустнѣй было заглянуть: тамъ во всемъ видно было разстройство и горькое разрушеніе счастія и довольства.
Нѣтъ, видно, нѣтъ кого-то въ этомъ домѣ; ангелъ-хранителъ его, видно, улетѣлъ отсюда!..
– Здравствуй, Владиміръ, – сказалъ Бѣликовъ, подавая руку Софьину, сидѣвшему на кровати, ничѣмъ не покрытой.
Софьинъ молча пожалъ руку тому и другому, и повалился на подушку, положивъ на близь стоявшее кресло какую-то большую книгу въ простомъ, кожаномъ переплетѣ.
Бѣликовъ прислонился къ письменному столу, не упустивъ при семъ случаѣ изломать легкую его рѣшотку.
– Ахъ, дяденька! сказалъ Племянничковъ. Что за ловкость у васъ, ей-богу!
Но Софьинъ не обратилъ вниманія ни на изломаннную рѣшотку, ни на замѣчаніе Племянничкова. Онъ лежалъ неподвижно, подложивъ себѣ подъ голову обѣ руки и мутныя глаза его смотрѣли въ потолокъ.
Владиміръ Петровичъ Софьинъ былъ не старъ. Многіе, судя по свѣжести его лица, по веселости характера и особенной крѣпости, никакъ не давали ему болѣе 25 лѣтъ. Но двѣ глубокія морщины на открытомъ челѣ его, рано посѣдѣвшіе волоса заставляли не безъ основанія заключать, что Софьинъ, если не долго, то много прожилъ. Вмѣсто живаго, подвижнаго выраженія, лицо его было подернуто тяжкой думой, наложившей странную неподвижность на всѣ черты одушевленной его физіономіи; свѣтлыя, горѣвшія силою воли и крѣпостію духа, очи его какъ будто забыли привычный блескъ свой, и тускло устремлялись на одинъ какой либо предметъ, вспыхивая мгновенно и неожиданно несвойственнымъ имъ огнемъ; густо поросшая борода не пріятно оттѣняла синеватую блѣдность опустившагося лица, и мрачная тишина, заключенная въ глубинѣ души его, заразительно и властно дѣйствовала на все, что его окружало.
Кабинетъ Софьина представлялъ такое же разстройство, какъ прочія комнаты. На письменномъ столѣ, заваленномъ бумагами, разбросаны были дорогія бездѣлки, испачканныя перья, недокуренныя сигары, мѣдныя и серебрянныя деньги, просыпанный песокъ, двѣ тонкихъ восковыхъ свѣчки, какіе-то порошки, раскрытый бумажникъ, бутылочка духовъ, куски чернаго сургуча, клочки богатой парчи, запачканный воскомъ крепъ и еще много кой-чего. Голубыя занавѣси у оконъ были спущены и набрасывали синій, мертвенный цвѣтъ на окружающіе предметы; въ углу въ такомъ же безпорядкѣ свалены были книги, кучи бумагъ и свернутыя въ трубку географическія карты. По всему было видно, что рука хозяина ни до чего не хотѣла дотронуться.
И долго бы еще продолжалась начавшаяся послѣ первыхъ словъ свиданія молчальническая сцена, еслибъ Бѣликовъ не наступилъ на ногу собачкѣ, отнюдь не подозрѣвавшей не ловкости господина, сапогъ котораго обнюхивала она такъ дружелюбно. Болѣзненный визгъ собачки заставилъ Софьина вздрогнуть, а Племянничкову подалъ случай еще разъ повторить замѣчаніе своему пріятелю.
– А что это, дяденька, за книга такая? сказалъ онъ, подходя къ креслу.
– Библія, мой другъ, – отвѣчалъ Софьинъ, тяжело вздохнувъ и приподнимаясь на кровати.
– Нука, ну; я, право, никогда не видалъ ее. Попробовать бы, умѣю ли я читать на этомъ иностранномъ діалектѣ.
– И я не умѣлъ, а вотъ видите, теперь умѣю.
– Кудажь намъ, дяденька, за вами!
– Да, Ѳедоръ Степановичъ, вы правду сказали: куда вамъ за мной! Передъ вами разогнулась только первая страница той книги, которую озаглавливаютъ жизнію, а я ужь прочиталъ ея нѣсколько томовъ, и потому-то, уставъ отъ этаго чтенія, взялся теперь для отдыха за эту святую книгу.
– А чтожъ такое въ этой книгѣ?
– Все, другъ мой. Тутъ реквіемъ земному счастью; тутъ реквіемъ и убитой скорбями душѣ.
– Переплетъ, должно быть, старинный, сказалъ Племянничковъ, медленно кладя книгу на столъ.
– Вы знаете продолжалъ Софьинъ, что я потерялъ; вы знаете, какъ страшна и глубока рана, нанесенная мнѣ той рукой, противъ которой не устоитъ ничья другая рука. Являлись ко мнѣ утѣшители: но пошлы, изъ рукъ вонъ какъ пошлы были ихъ утѣшенія!.. Я сказалъ имъ: кого Богъ огорчилъ, того люди не утѣшатъ, – и люди замолчали, я поблагодарилъ я ихъ за то въ сердцѣ своемъ. Вотъ тутъ, друзья мои, въ этой книгѣ нашелъ я себѣ животворящую мысль, укрѣпившую меня въ вѣрѣ, поддержавшую во мнѣ надежду и чуть-чуть теплившуюся искру любви.
– Все такъ, Владиміръ Петровичъ, сказалъ Племянничковъ, все это такъ, но время все залечитъ.
– Голубчикъ! Вылечиваютъ и тѣхъ, у кого оторвана рука или нога: но человѣкъ все таки остается калекою. Залечитъ время и мою рану, но скажете ли вы, что цѣла моя душа также, какъ цѣла теперь ваша?
– Эхъ, дяденька! сказалъ Племянничковъ съ обычной ему беззаботностью, – перемѣнимте, пожалуста, разговоръ! Ей-богу, такая тоска.
– Пожалуй.
И Софьинъ началъ ходить медленными шагами по комнатѣ.
– Чтожь, Николай, ты не утѣшаешь меня? сказалъ онъ потомъ Бѣликову тономъ какой-то горькой насмѣшки, остановившись передъ нимъ.
– Не нужно, отвѣчалъ Бѣликовъ грубо, и на глазахъ его навернули слезы.
Софьинъ упалъ лицомъ въ подушку и глухо зарыдалъ.
Есть несчастія, сила которыхъ уменьшается уже тѣмъ, что человѣку остается возможность бороться съ ними; есть другія несчастія, которыя всей тяжестью налегая на человѣка, однимъ разомъ убиваютъ въ немъ всю энергію духа и оставляютъ одно и единственное успокоеніе въ покорной преданности волѣ Провидѣнія.
